Том I

Как ни печально, я также оттого вступился за Бобку, что и сам перед вами нахожусь в каком-то сходном с ним положении: я, разумеется, не беру у вас денег, зато вам словно бы настойчиво предлагаю всей вашей жизнью на меня опереться и не только не могу вам помочь и для вас оказаться жизненно-практической опорой, но и не пробую себя пересилить, предпочитаю малодушную лень (правда, около вас и по вашей невольной вине – здесь неразмыкаемый страшный «порочный круг»), предпочитаю откладывать работу и прятаться от нее в удобно-презрительную позу болезненного отвращения к житейским делам, в позу беспечности, душевной широты и подвижнической жертвенной решимости себя непременно сохранять для творчества. Между тем для меня безденежье, отказ от борьбы и самая неудача в борьбе являются умалением человеческого и мужского достоинства, и если бы я решил себя посвятить исключительно творчеству (особенно же такому внешне-бесцельному, как у меня), то я счел бы себя обязанным отказаться от личной жизни и в намеренно-принятую, чем-то облагороженную мою бедность не вовлекать случайно встреченной, случайно выбранной или выбравшей меня женщины, которую подобная бедность могла бы только унизить. Мы с вами пока обходили опасный этот вопрос, но у меня давнишнее подозрение, что вам оскорбительно-ясны вся упрямая неуступчивость моего себялюбия и вся не состоятельность моей самозащиты, и что вы меня осуждаете, не надеясь добиться перемены. Я ведь знаю, как вы наблюдательны, как от вас ничего не ускользает, ни всякие оттенки чужих отношений, ни любой мимолетный наш разговор, я также не раз убеждался, какая надолго безупречная у вас память, по-странному бездейственная, однако острая и живая: вы часто не делитесь со мной даже наиболее меткими своими наблюдениями (чем я бы не утерпел похвалиться), и это, по-видимому, у вас происходит от забывчивости, от душевной лени, от временной нерасположенности ко мне, от смутной боязни моих придирчивых толкований, но я могу словно бы вас пробудить и неожиданно услышать ваши мнения, вначале сонные, затем обдуманно-точные, о чем угодно, вами, казалось бы, не замеченном. Меня все-таки обидно поражает, что у вас нет постоянной потребности со мною делиться своими открытиями и мне, хотя бы при случае, доказывать столь выигрышную свою проницательность, у меня же потребность – болезненная, страстная и непрерывная – сосредоточена на вас одной, и ради вас одной вся моя откровенность и всё тщеславие. Итак, я догадываюсь, что вы о многом умалчиваете, но что решительно ничего не пропустили – и мужская, любовная моя совесть справедливо и естественно неспокойна: я как будто бы жертвую собой, благородничаю, отказываюсь от счастья, на вас не женившись, раз вам нужны деньги Сергея Н., к ним не притрагиваясь в самых мелочных обстоятельствах (никаких «товарищеских» выходов, никаких мало-мальски ценных подарков), однако же я неукоснительно о них помню, когда у вас, нарядной и веселой, обедаю, когда себе говорю, что вы благодаря этим деньгам находитесь в Париже и для меня каждую минуту свободны. Увы, я отчетливо сознаю непростительное свое лицемерие, и единственное, чем смягчаю свою вину – что вы слишком избалованы Сергеем Н., а я создать вам такое благополучие не сумею и, конечно, вас не должен его лишать, и что это обернулось бы против нас – и оттого я бездельничаю и поступаюсь мужским и человеческим своим достоинством. Но вы едва ли себе представляете, до чего мне легко вообразить сложившуюся совсем по-иному совместную нашу жизнь, удачные мои дела, житейскую правильность отношений, женатую, чуть-чуть успокоенную, обеспеченную и уверенную нашу связанность, возможность ничего не стыдиться и такую беспредельную прямоту, такую искренность, такое душевное и телесное постоянное чувствование одним другого, такую благородно-щедрую готовность себя не жалеть, какой и у вас и у меня ни с кем не будет и быть не может. Это счастье, совершенное и законное, нам, по-моему, издавна предназначено, и я невольно себя уговариваю, что неумолимые препятствия уничтожатся, что судьба или чудо нам помогут, у меня словно бы вечный пьяный оптимизм, и жаль каждого неиспользованного дня, жаль остатков молодости, стремительно ускользающей, и всё сильнее горькая жадность ко времени, вероятно, знакомая людям, уже стареющим или начинающим стареть. Мне вдруг становится ошеломляюще ясно, что необходимо торопиться, что осуществлению моих надежд угрожают и старость, и задолго до старости различные и даже близкие, даже вплотную подступившие опасности – теперешний приезд Сергея Н., понятное и праведное ваше негодование. Как я сердцем ни верю в хороший конец, головой и рассудком я знаю, что всё надо сделать мне самому и что я ничего не сделаю, и в этом я перед вами куда виновнее Бобки: он прямолинейно, без всяких колебаний, убежден, что разбогатеет, «отреваншируется» и вас облагодетельствует, мне же – трезвому, честному, лишенному иллюзий, – мне следует отвечать за ложное свое положение, а не притворяться, будто всё безукоризненно, и вот, чтобы как-нибудь себя оправдать, я особенно горячо за Бобку вступаюсь.