Том I

Мы спорили с Марк-Осиповичем, до враждебности страстно, еще о многом – о женщинах, о дружбе, о смерти, – я вкратце уже вам всё рассказал и постарался возможно искреннее передать то странное волнение, которое было у меня вызвано его (пускай мне чуждой и далекой) напряженностью, нечаянными, смелыми о нем догадками, постепенно как будто оправдывавшимися – и вы, заметив, насколько я увлечен, внезапно стали неприязненно хмуриться, точно хотели поскорее прекратить слишком восторженные мои преувеличения. Мне и раньше приходилось отмечать, что когда я взволнованно вам сообщаю о какой-нибудь интеллектуальной своей удаче, о каком-нибудь «открытии для себя», об увлекательных спорах, вроде вчерашнего, о чьем-либо горячем одобрении моих слов, вы оживляетесь явно через силу, неожиданно переводите разговор и нередко – без видимых оснований – чуть ли не грубо меня обрываете. Несомненно в чем-то вы правы: как я постоянно вами ни занят, но в иных случаях (особенно если всё у нас благополучно и меня каждую минуту не отупляет отвратительная, навязчивая ревность) я могу на время поддаться любым, от вас уводящим обстоятельствам: иногда меня поглощают денежные заботы, безмолвное отчаяние, озлобленный страх перед безденежьем, и тщетно я пытаюсь их от себя отогнать, их вытеснить и заменить уединенно-нежными о вас мыслями – мне это обычно не удается, и вот становится очевидной вся жалкая наивность таких попыток, вся цепкость настоящего, неизвестно откуда к нам подобравшегося, вся притягательность уходов, разнообразия, перемен, вся наша в мире безнадежно-суровая обособленность, и уже не чудо, что я порой от вас ухожу (против воли – мгновенно, капризно и слепо) именно в часы «интеллектуального азарта», казалось бы, вами навеянного и вам наиболее понятного. А вашим законным недовольством в бессчетный раз подтверждается обоснованность каждого нашего опасения, и главное – что я оцениваю позже, когда возвращаюсь к любви, – этим подтверждается ваша ревнивая ко мне требовательность, ваша убежденность в каких-то на меня правах, в моей обязательной и, конечно, вами заслуженной верности. Правда, я не хочу вас удерживать даже самой безобидной игрой – наоборот, мне вас хочется удержать только честной любовно-дружеской нашей близостью, я с первых дней вас настойчиво втягиваю в свою беспокойную душевную деятельность, и постепенно устраняются поводы для ревнивого вашего недовольства и для моей из-за этого недовольства эгоистической, безжалостной удовлетворенности, но и последние редкие поводы – так же, как всё неоспоримо для меня благоприятное, так же, как поцелуй, как объятье, как добрый ваш ответ на бесчисленные влюбленные мои вопросы – неизменно по-новому меня успокаивают, уничтожая тяжелые предчувствия и непрерывную мою подозрительность. И повторяется всегдашняя не справедливость: я поражаюсь, что вы – столько обо мне знающая – можете дурно со мной обойтись, и не раскаиваюсь, если сам вас не щажу. Впрочем, немного я свою беспощадность преувеличиваю – ее смягчает желание сразу же вас утешить, и я не менее вашего несчастен, вас умышленно и надолго огорчив.