Том I

– В сущности, ужасное безобразие – он просил никому, особенно вам, о вчерашней ночи не говорить, и я, конечно, свято ему обещала. Почему я такая предательница?

Меня, разумеется, тронуло, как всякое проявление дружбы, это ваше непозволительное и милое «предательство», и я вспомнил о других отдаленно-похожих и не столь безобидных случаях и о том, что вы их все-таки не замалчивали. По вашим словам, у вас не бывает от меня тайн: при всей своей подозрительности, я не задумываясь этому верю и считаю это надежнейшей опорой наших отношений, хотя и не знаю, чем вызвана такая ваша постоянная со мной откровенность, моими ли настойчивыми расспросами, установившейся ли привычкой, вашим ли доверием ко мне и необходимостью с кем-нибудь советоваться, или же действительной потребностью от меня ничего не скрывать, – как бы то ни было, вам точно известно, что никакие ваши о себе разоблачения меня ни в чем не разубедят и не оттолкнут, и порою мне кажется, будто вам приятно меня и себя изредка мучить, я же от собственной подобной с вами откровенности навсегда защищен одобряемым вами джентльмэнством и запальчивым вашим отказом меня выслушивать, странно-высокомерным вашим нелюбопытством. Стараюсь всё это объяснить наиболее для себя успокоительно-выгодно – что у вас именно потребность от меня ничего не скрывать и что ваше нелюбопытство является только полусознательным стремлением себя щадить, – и я навряд ли очень в свою пользу преувеличиваю: вы часто веселеете после добровольного или вынужденного своего признания, и единственно-печальный вывод из моего долгого и разностороннего с вами опыта, что вы тем позже и неожиданнее признаетесь в своих отступлениях, чем они значительнее для вас и чем для меня – очевидно – тяжелее и невыносимее. Мне это нетрудно понять – я и сам с легкомысленной беспечностью говорю о прошедших и конченных неудачах (словно уже говорю не о себе) – но из-за этого для меня как-то неясно и неустойчиво настоящее и не совсем убедительны ваши о нем слова. Впрочем, иногда (особенно теперь) вам свойственна обезоруживающая трогательная искренность, благодаря которой я не жду и не боюсь ваших будущих постыдных о себе рассказов.

Вследствие этой безбоязненности, вследствие моей чрезмерной в вас уверенности и доказанной благоприятности Марк-Осиповича для наших не всегда одинаковых отношений я, как обычно, за него заступился и стал вас горячо убеждать, что среди наших знакомых он «самый глубокий и сложный» и что вам стоит быть снисходительной ко всяким неровностям его поведения, к его нечаянным грубым выходкам, отчасти возможным из-за вас, из-за вашего недопустимого с ним кокетства. Последнее я высказал без упрека и даже с некоторым шутливым восхищением – раз мне это ваше кокетство безопасно, – но за Марк-Осиповича я вступился также и по чувству справедливости (а не исключительно от сознания безопасности) и не ради минутной прихоти вдруг захотел его «покорить»: мы часто выбираем среди окружающих нас людей того, кому приписываем бесспорное умственное превосходство, с кем только и считаемся и чьей благо склонностью дорожим, как в ресторане или в гостях видим только женщину наиболее привлекательную и блестящую, – правда, и привлекательная женщина, и такой для нас необыкновенный человек, уходя, исчезая, отсутствуя, заменяются новыми, следующими по-порядку, еще недавно еле заметными и чужими. Сейчас Марк Осипович мне больше других «импонирует» и меня вовлекает в ответственно-напряженные споры, и единственное, в чем я (как «сытый голодного») его осуждающе не понимаю – что он не стесняется своих неразделенных порывов и просто на них способен, что не может себя побороть: мне кажется достойной безответная любовь, и порою это подвиг и сила, но всякое неразделенное физическое влечение, по-моему, немужественно и непростительно. Мне также представляется, будто у меня такой позорной неразделенности не бывало и будто женщины (даже и в случаях несущественных) мне первые давали толчок: вероятно, я не до конца с собою откровенен и, к вам применяясь, хочу себя показать по-мужски удачливым, действенным и счастливым, еще более вероятно, что я бессознательно вас предупреждаю, как немедленно к вам остыну, если первая остынете вы, но и на самом деле я – от горького, тяжелого опыта, от невоинственности, непобедительности и странной ослабленности тщеславия, от огромной, всегда наготове, любовной жертвенности – легко иду на отсутствие или прекращение физической связи, хотя отказ в дружеском поцелуе на прощанье, непринятая папироса, неприветливый, рассеянно-сухой тон потрясают меня как-то ошеломительно и надолго. Это обычное мое свойство – что женщина недоступная или охладевшая перестает меня возбуждать – одно из немногих моих преимуществ, и едва ли большее преимущество – отвергнутая и грубо себя навязывающая страсть.