Том I

Вы настойчиво, словно делая мне приятное, продолжали Марк-Осиповича снижать, и я с вами наконец согласился: у меня давнишняя привычка вам иногда – малодушно или мудро – уступать, потому что ваше противоположное моему мнение поневоле становится враждебным и наше разногласие легко перейдет во вражду, но каждый раз я не сомневаюсь в вашей правоте, хотя бываю, как никогда, вознагражден именно за эти малодушные свои уступки. И сегодня вы сразу же начали меня расхваливать, как только я – уже с вами соглашаясь – заговорил о «проигрышной необыкновенности» Марк-Осиповича:

– Володя, вы, быть может, и обыкновенный, но у вас высшая степень обыкновенности, и для меня это лучше, чем любая замечательная необыкновенность. Вы правы, Марк Осипович необыкновенный, то есть на других непохожий, но он такой же, как все, скучный, бедный и пустой, и мне безразлично, что скучный он как-то по-своему.

Иногда вы стесняетесь разговоров, кажущихся вам значительными – или они вас утомляют, – и вы незаметно переходите на что-нибудь второстепенное и легкое: и теперь вы неожиданно вспомнили о своей простуде, о лекарствах, еще даже не купленных, и я поспешно вызвался сейчас же за ними сходить. Каждое такое проявление естественной моей заботливости вас по-новому радует и трогает, но вы искренно, без рисовки, не хотите «злоупотреблять любезностью», в этом смысле имеется в вас какая-то честная товарищеская прямота, и лишь благодаря моему упрямству вы – «дама» и мною избалованная возлюбленная. Зато ваша признательная умиленность настолько всегда неумеренна, что мне представляется подвигом всякая оказанная вам услуга. У меня же настойчивое стремление вам по-рыцарски беспрестанно «служить», и вы – когда я срываюсь с места, угадываю желания, приношу книги и газеты, бегаю по городу, устраиваю несложные ваши дела, звоню по телефону, привожу в порядок разбросанные ваши вещи (хотя вы и сами донельзя предельно-аккуратны) – вы, по собственному выражению, «катаетесь, как сыр в масле», и тогда я самонадеянно воображаю, будто другие влюбленные не бывают столь изощренно-внимательными и будто всё это у меня лишь подмена огромной, пока ненужной жертвенности, которую мне просто не в чем проявить. В моей памяти, осталось давнишнее ваше заявление, – «Володя, объясните, как вы можете себя ежеминутно пересиливать, ведь вы такой неподвижный и ленивый», – и мне начинает казаться, что я действительно себя пересиливаю, стараясь вас непрерывно осчастливливать и доходя до какой-то восторженной доброты, вопреки равнодушно-вялой своей природе. Разумеется, в разносторонних наших отношениях есть и это свойство взаимной доброты, упорного взаимного «осчастливливания», и награда, нам выпадающая, соответствует всякой иной удовлетворенности после жертвенного и хорошего поступка (разве только жертва у нас могла бы стать больше и награда неизмеримо острее), но в готовности что-то свое безостановочно тратить и что-то важное словно бы от себя отрывать, очевидной у каждого из нас, в ней обнаруживаются и полет, и щедрость, и бескорыстие, которые, по-моему, невозможны ни в чем без любовном: рядом с этим хотя бы патриотическая горячка поверхностна, как всё, что внушается нам извне.

Всякому постороннему свидетелю, вероятно, смешна преувеличенная наша заботливость друг о друге, и мои расспросы о вашей простуде, взволнованные, точно вы смертельно больны, могут их лишь раздосадовать и удивить. Впрочем, вы ироничнее, трезвее меня и нередко отталкиваетесь от несоразмерно-взволнованного нашего тона, вы на расспросы о болезни неожиданно отвечаете, – «Пустяки, маленький грипп», – но тотчас же сами к этому нелепому тону возвращаетесь:

– Володя, вы и так устали, я пошлю горничную за порошками.

Но я уже на лестнице, и, когда прихожу обратно, то радуюсь, что вы тихонько лежите в постели, что я смогу целый вечер беспрепятственно за вами ухаживать, подавать воду и порошки, суетиться по всякому поводу, расправляя одеяло, подтягивая его к вашему подбородку, как будто вам от этого будет спокойнее и удобнее лежать. Вы застенчиво просите растереть вам спину, и никогда не бывает у меня столь обостренного, столь тщательно сдерживаемого к вам влечения, вызванного сочувствием, предупредительностью, нежностью – и оттого неутолимо-печального.