Том I

Я напрасно рассчитывал на милый вечер с вами вдвоем – внезапно постучали в дверь, вошла Рита, и вы, как ни странно, сразу же встряхнулись и оживились, точно Рита могла стать вашей соперницей, точно вы приготовились к незаметно-язвительному отпору. Правда, она была – свежая с улицы, улыбающаяся, грациозная и легкая – по-женски привлекательной, какой мне прежде не представлялась, но я неизменно при вас к любой женщине до невежливости равнодушен, и в этом – чего не приходится скрывать – опаснейшая моя незащищенность. Однако я поневоле оценил вашу решимость как-то за меня бороться, всю выигрышность моего положения между двумя молодыми женщинами, и быстро усвоил задорно-игривый стиль, вами почти навязанный и для вас же бессмысленный и невыгодный. Как бы до сознательно я ощутил, что мне Рита ничуть не мешает, что, напротив, она мне отличная союзница, и к ней у меня возникла смутная теплая признательность, выразившаяся и в жестах, и в голосе, и в словах, вас озадачившая и еще разгорячившая. Рита, обычно вялая и скромная – наперекор соблазнительной, грациозно-современной своей внешности, – пожалуй, от природы и другая, но переделанная, словно подбитая тяжелой Шуриной властью, на этот раз повеселела (как будто смогла наконец распрямиться и глубоко вздохнуть) и даже начала о себе прихвастывать, чего прежде за ней не водилось. Мы с вами невольно переглянулись (причем вы с каким-то настойчивым опасением искали осуждающего Риту, привычно-сообщнического моего взгляда), когда она объявила, как ею дорожат в ресторане, как она знает свое дело «назубок» и как легко ей устроиться заведующей в самом «шикарном кабаке», какой она была бы незаменимой манекеншей, сколько денег ей предлагали в лучших домах на «рю де ля Пэ» и разные богатые иностранцы и как она «принципиальна и честна». В ней обнаружилась и гордость счастливой любовницы, – «Никогда меня Шура до этого не допустит», – хотя Шура не сделал ничего для ее благополучия и спокойствия. В каждой женщине есть нечаянное умение выставлять напоказ все наружные свои достоинства, и я, вглядевшись, чуть ли не впервые отметил ее тонкую нежную гибкость, не испорченную ни материнством, ни возрастом, ее ослепительную кожу, ее отточенные руки и ноги, словно бы придуманные обостренно-искусным воображением, и вы – по-женски мучая, поддразнивая и себя и меня – заставили Риту пересесть на кровать и стали шутливо ее ощупывать:

– Смотрите, какая она прелесть, какие у нее ножки, какая девическая грудь – у кого еще можно это найти.

Вы потребовали, чтобы и я вслед за вами Риту ощупал и непременно убедился в ее преимуществах, вы раскраснелись и забыли о своей простуде, об усталости, о недавних жалобах на усталость. Я все меньше понимал, чего вы хотите, вызываете ли в себе умышленную оживляющую ревность, самоуверенно ли меня дразните или же бескорыстно хвалите стариннейшую свою подругу, и был смущен и задет вашей какой-то пренебрежительной ко мне щедростью. Горничная принесла холодный ужин и кофе, и вы, странно, получувственно Риту поцеловав, вдруг засмеялись и попросили ее хозяйничать. Но хозяйничали вы сами – как всегда, чрезмерно мной занятая, – и мне, всё еще не привыкшему к такой избалованности, как всегда, сделалось неловко за вас и за себя, что вы, еле гостеприимная в отношении Риты, для меня выбирали лучшие куски, без конца переспрашивали, сыт ли я, вкусно ли мне и не послать ли горничную за чем-либо другим, внезапно сердились на случайные Ритины слова и одобрительно поддерживали каждую незначащую мою остроту. Уходили мы поздно, и вы, с шутливым, но явным беспокойством, сказали:

– Только не вздумайте мне изменять.

Риту я провожал, непрерывно помня о вас, без малейших искушений и соблазнов, и затем – благодарно вами поглощенный – с какой-то веселой беззаботностью, твердо направился домой.

Часть вторая