Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели

Съ тѣхъ поръ я его больше не видалъ. Недѣля прошла, но онъ не приходилъ. Фамиліи его я тоже не знаю. И теперь, когда я читаю въ газетахъ длинную хронику самоубійствъ, убійствъ, ограбленій, странныхъ болѣзненныхъ покушеній проломить каменную стѣну вдругъ, на цѣломъ мѣстѣ, при каждомъ имени мнѣ въ голову приходитъ вопросъ: Не это ли мой бывшій гость, бывшій партійный, бывшій сознательный? Страшно подумать, что этотъ крѣпкій молодой человѣкъ сталъ трупомъ, чортъ знаетъ зачѣмъ, и успокоился и больше не станетъ наводить справокъ.

Страшная, успокоенная Русь.

С.-Петербургъ, 1908 г.

ИСКАТЕЛИ

I. Въ садахъ

Мы сидѣли въ редакціи провинціальной газеты. Насъ было шесть человѣкъ, и намъ было скучно. Газета была захудалая, подъ стать своему городу. Тиражъ ея былъ 1200, а весь платный матеріалъ на 6 рублей въ день. При всемъ томъ она приносила убытокъ «на десятку съ номера», какъ заявлялъ издатель.

— Наша газета шла бы, — жаловался онъ, — да на почтѣ перехватываютъ; черную даромъ разсыпаютъ, а телеграммы тѣ же. Тридцать тысячъ мы вложили, насъ трое пайщиковъ. Отстать не охота. Можетъ, выходится… И штрафы платимъ. На той недѣлѣ 500 рублей, позавчера 150, за объявленіе о польской лотереѣ. Нельзя, говорятъ, во внутреннихъ губерніяхъ. Но мы почемъ знаемъ?.. А то, что редакторъ сидѣлъ, это мы не считаемъ…

Я посмотрѣлъ на редактора. Онъ лѣниво мотнулъ головой:

— Не я, другой есть.

Онъ немного подумалъ и вздохнулъ.

— А когда-то мы были лѣвая газета. 5000 печатали. Публика на отъемъ брала. Хвостъ у дверей дожидался…

Комната редакціи была низенькая, сѣрая. Отъ прошлаго величія остались только на стѣнѣ образцы шрифтовъ:

Соціальное государство XX вѣка: на кегль 16.

Косвенные налоги извлекаютъ послѣднія копейки изъ кармана трудящагося народа: на кегль 20.

На улицѣ было яркое солнце, но окна были завѣшаны газетными листами. Въ воздухѣ пахло скукой и сномъ. Даже глаза слипались. Какъ будто опіумъ былъ просыпанъ на полу.

О чемъ говорить? Что дѣлается, — это мы знаемъ и безъ разговоровъ. Что надо дѣлать? Чертъ возьми, что именно надо дѣлать?..

«Уйду отсюда, — соображалъ я тускло. — Пойду къ предводителю дворянства, онъ обѣщалъ дать цифры о распаденіи общины. Человѣкъ онъ веселый, даже восторженный. Говоритъ прямо: „лѣтъ черезъ десять мы устроимъ въ уѣздѣ лѣсенку крестьянскихъ владѣній. Я оптимистъ, смотрю на жизнь подъ розовымъ угломъ“».

Одинъ изъ присутствующихъ, мѣстный адвокатъ, причастный къ литературѣ, поднялъ голову и заговорилъ.

— Что будетъ? — сказалъ онъ негромко. — Полтора года просидѣлъ. Шесть съ половиной лѣтъ осталось…

Я раскрылъ глаза и посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Я видѣлъ его раньше, три года тому назадъ. У него было тогда чуть-чуть сѣдины на вискахъ. Теперь онъ былъ весь сѣдой, въ морщинахъ.

— Кто это сидитъ?

— Сынъ мой старшій.

Онъ началъ разсказывать одну изъ россійскихъ исторій, страшныхъ и обыкновенныхъ въ послѣдніе годы. Говорилъ онъ отрывистыми фразами, какъ будто нехотя…

— Семнадцати лѣтъ. Способный мальчикъ. Первымъ шелъ. Въ восьмомъ классѣ былъ. Присталъ къ эс-эрамъ… Турнули его. Сдалъ экзамены экстерномъ… Потомъ говорятъ: «видно, не беретъ наша». Стали максималистами… Пріѣхалъ учитель изъ Сердобска и еще семинаристъ. Съ ума сошли… Устроили экспропріацію въ деревнѣ. Мѣстное почтовое отдѣленіе… Девяносто рублей…

Онъ помолчалъ.

— Если бы они попросили, — прибавилъ онъ глухо, — я бы имъ самъ далъ эти девяносто рублей… Одного убили… Двоихъ повѣсили… Онъ одинъ уцѣлѣлъ, по малолѣтству своему. На восемь лѣтъ. Теперь занимается высшей математикой. Другой — семинаристъ. Тутъ же сидитъ. На три года. Ему помогаетъ къ аттестату зрѣлости. Скучно ему. Тоскливо… Шесть лѣтъ съ половиной…

Онъ замолчалъ. Мы всѣ тоже молчали. Въ комнатѣ какъ будто стало темнѣе отъ этой унылой и гибельной повѣсти.

Дверь открылась, и въ комнату вошелъ человѣкъ.

И съ перваго взгляда я увидѣлъ, что это человѣкъ другой, не нашей породы. Онъ даже дверь открылъ по иному, широко, «на пяту», какъ говорятъ въ народѣ, потомъ крѣпко закрылъ ее и подошелъ къ столу, стуча сапогами. Наружность у него тоже была особенная. Черная суконная поддевка, длинная борода, безпокойные глаза.

— Я хронику принесъ, — быстро заговорилъ онъ, — полицейскую окрошку.

Онъ вынулъ изъ кармана пачку смятыхъ бумажекъ и бросилъ ее на столъ передъ редакторомъ.

Редакторъ взялъ одну и прочиталъ вслухъ:

— Нѣкій наблюдательный чинъ на Старомъ Базарѣ…

— Фамилія? — спросилъ онъ кроткимъ тономъ.

— Не скажу, — твердо отвѣчалъ человѣкъ въ поддевкѣ. — Меня изъ города вышлютъ. И то намедни губернаторъ призывалъ, выговаривалъ: «Чтобы вы поменьше врали, дайте-ка я вамъ собственноручно продиктую»…

— Кто это такой? — спросилъ я тихонько сосѣда.

— Это сидячій и есть, — громко отозвался редакторъ. — Нашъ главный отвѣтчикъ! Получаетъ въ мѣсяцъ пятнадцать рублей, а когда отсиживаетъ, то семнадцать съ полтиной и пять рублей на харчи. Два раза сидѣлъ и очень доволенъ…