Томъ шестой. За океаномъ

Когда Вихницкій сталъ старше, онъ сталъ доставать русскія книги. Домашніе его продолжали говорить по-русски. Отецъ его сорокъ лѣтъ тому назадъ окончилъ городскую школу въ Ольвіополѣ на Черномъ морѣ. Онъ былъ торговцемъ въ Россіи, въ Америкѣ ему пришлось идти на фабрику. Въ концѣ концовъ онъ опять выбился вверхъ и завелъ собственную мастерскую, но Америка не дала ему нажить капиталовъ, и онъ оставался горячимъ патріотомъ старой родины. Онъ такъ сильно превозносилъ Россію сравнительно съ Америкой, что мальчикъ невольно заинтересовался и по уже образовавшейся привычкѣ сталъ искать русскихъ книгъ, чтобы узнать, какъ живутъ русскіе люди. Кое-какія книги остались отъ его старшаго брата, который пятнадцать лѣтъ назадъ былъ студентомъ Петровской земледѣльческой академіи, а теперь былъ строительнымъ инженеромъ далеко на западѣ, въ Оклагомѣ. Другія нашлись у знакомыхъ отца, у мужа сестры и бывшихъ товарищей брата, которые остались въ Нью-Іоркѣ. Мальчику сначала трудно было читать русскія книги, ибо онъ отвыкъ разбирать эти странныя буквы, гдѣ латинское pun надо выговаривать рипъ, но черезъ нѣсколько дней знаніе, пріобрѣтенное въ дѣтствѣ изъ «Азбуки-Копейки» и «Родного Слова», быстро возстановилось, и русскія книги открыли передъ подроставшимъ мальчикомъ совсѣмъ новый міръ. Это была другая жизнь и вмѣстѣ съ тѣмъ другая художественная школа. Авторы описывали свою среду точно и трезво, безъ преувеличенія и безъ фантастическихъ приключеній. Молодой читатель почувствовалъ ихъ серьезность и уловилъ искреннее стремленіе изобразить жизнь именно такой, какою она кажется въ дѣйствительности, и сразу повѣрилъ имъ и пошелъ задними безъ оглядки туда, куда они вели его развивающуюся душу и мысль. Настроеніе ихъ было совершенно отлично отъ настроенія американскихъ писателей. Они были проникнуты сознаніемъ, что жизнь есть великая и мрачная трагедія, которая начинается рожденіемъ и оканчивается смертью, и никогда не стремились искусственно привязывать къ ея случайнымъ перемѣнамъ пошлый и благополучный конецъ. Жизнь мелкихъ людей выходила у нихъ тяжелой, подавленной игомъ труда, голодомъ и невѣжествомъ, какова она есть въ дѣйствительности, и какою молодой Вихницкій могъ видѣть ее на каждомъ перекресткѣ Нижняго Города, хотя и въ измѣненныхъ условіяхъ, но съ тѣмъ же общимъ характеромъ. Интеллигентные люди всегда были недовольны, возмущались окружающей обстановкой и цѣлымъ міромъ, стремились приняться за его передѣлку и неожиданно приходили къ одной изъ тѣхъ простыхъ, но трагическихъ развязокъ, какія судьба ежедневно изобрѣтаетъ для людей тысячами и десятками тысячъ. И мальчикъ чувствовалъ, что писатель возмущается вмѣстѣ съ своими героями и что сердце писателя, быть можетъ, болитъ еще больше, чѣмъ у самаго наивнаго и непосредственнаго изъ его читателей.

И въ это время мальчикъ чувствовалъ себя ровесникомъ мудрымъ, сильнымъ и талантливымъ людямъ, писавшимъ эти книги, ибо они были такъ же молоды и имѣли въ своей груди кристально-чистое и наивное сердце, какое бываетъ только у избранниковъ жизни, отмѣченныхъ даромъ прозорливости и обреченныхъ на вѣчное страданіе.

Въ разрозненныхъ нумерахъ журналовъ мальчику попалось нѣсколько критическихъ статей. Онѣ помогли ему понять многое такое, что раньше онъ только чувствовалъ инстинктомъ. Вся эта литература и поколѣнія, создавшія ее, не только стремились вѣрно рисовать свой міръ со всѣмъ его убожествомъ, угнетеніемъ и нищетой, но ревностно и искренно искали путей къ его исправленію и старались проповѣдывать ихъ въ окружающей средѣ. Это была какъ бы цѣлая религія и вѣчное исповѣданіе братства, свободы и любви, въ формѣ привлекательной и доступной, заимствовавшее свои образы изъ дѣйствительной жизни и, въ свою очередь, создавшее образы и заставлявшее ихъ воплощаться въ жизнь.

Мальчикъ готовъ былъ воспринять это ученіе со всѣмъ жаромъ молодости, склонной къ энтузіазму и самопожертвованію и вѣрующей въ возможность передѣлать міръ по самому великолѣпному рецепту.

Онъ чувствовалъ, что въ этихъ безпокойныхъ и скорбныхъ книгахъ многое не договорено, пытался читать между строкъ и путался по непривычкѣ къ эзоповскому языку. Тогда онъ принимался разспрашивать тѣхъ, которые переѣхали океанъ взрослыми людьми, и они рисовали ему картину странной и мученической судьбы, которую выноситъ уже болѣе вѣка русская литература, эта крѣпостная пѣвица, вечеромъ исторгающая у сановныхъ зрителей своимъ чуднымъ талантомъ клики единодушнаго восторгала утромъ рискующая попасть въ дѣвичью или на конюшню.

Мальчикъ изумлялся и негодовалъ и задавалъ наивные вопросы, но эти истрепанныя книги, напечатанныя печатью, отличною отъ всемірной грамоты, стали ему еще дороже.

Иногда на самыхъ патетическихъ мѣстахъ Толстого, Достоевскаго и Тургенева ему казалось, что строки оживаютъ и сочатся кровью и что рядомъ съ ранами жизни онъ видитъ раны молодой, прекрасной и великодушной царевны, которая готова выкупить всемірныя несчастья собственными слезами, униженіемъ, тяжелымъ и горькимъ трудомъ и даже цѣною жизни.