Том восьмой. На родинѣ

— Не трогайте, — крикнула Мися. — Я сама, сама.

— Такъ, такъ, — закивали призраки. — Помни, помни.

Мися стояла и ждала, но они не уходили. Они тоже ждали и сторожили развязку.

— Хочешь попа? — шепнулъ правый чуть слышно изъ-подъ своихъ косматыхъ усовъ.

Мися молчала.

— Ну, крестъ хочешь?

Мися кивнула головой. — Хочу. Проститься…

— Такъ, такъ! — подтвердили призраки.

Черное окно задернулось свѣтлымъ туманомъ.

Въ туманѣ проступило древо, высокое, прямое, съ двумя распростертыми вѣтвями. Оно висѣло въ пространствѣ. Надъ нимъ было сіяніе, подъ нимъ бездна. Къ древу прильнулъ нагой человѣкъ. Онъ не былъ прибитъ гвоздями или привязанъ веревками. Собственной силой вмѣстѣ съ древомъ онъ держался въ воздухѣ.

Мися посмотрѣла на лицо человѣка и узнала его. У него были дѣтскіе глаза и бѣлокурые волосы.

— Ты, Володя?

Призракъ кивнулъ головой.

— Прощай, Володя…

Призракъ слабо улыбнулся и пошевелилъ губами, и Мися прислушалась, но не могла уловить никакого звука.

Туманъ сталъ струиться. Крестъ поплылъ, и черное окно опять проступило наружу.

— Пора, пора! — шептали черные призраки.

Мися поглядѣла кругомъ себя. Въ камерѣ не было ни полотенца, ни обрывка веревки.

— Чѣмъ же? — спросила она.

— Найдешь, — шепнулъ правый.

— Хорошо! — Мися кивнула головой. Потомъ обвела глазами стѣны, отыскивая гвоздь, но и гвоздя не было. Наконецъ она замѣтила, что форточка окна открыта и выдается надъ стѣной, какъ чья-то квадратная ладонь.

— «Хорошо!» — сказала она вслухъ. Отошла къ кровати, сѣла, сняла бумазейную юбку и быстро отодрала зубами двѣ длинныя бѣлыя полосы, потомъ еще двѣ. Она связала ихъ вмѣстѣ, скрутила жгутомъ, сдѣлала петлю на одномъ концѣ. Бросила взглядъ на дверь и убѣдилась, что никто не смотритъ въ глазокъ. Потомъ подбѣжала къ окну и быстро взмахнула жгутомъ. Жгутъ взлетѣлъ, скользнулъ на форточку и попалъ на створку между форточкой и рамой. Мися потянула внизъ и убѣдилась, что онъ застрялъ крѣпко. Сбросила обувь и чулки.

Держась руками за веревку и упираясь босыми ногами въ стѣну, Мися стала подниматься вверхъ къ окну. Пальцы ея ногъ сами собой переступали по стѣнѣ. Ей казалось, какъ будто снизу кто-то подсаживалъ ее большими крѣпкими руками.

Черезъ минуту она уже была вверху. Опираясь одной рукой на форточку, другой на закраину окна, она повисла въ воздухѣ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ недавно въ свѣтломъ туманѣ повисло древо и на древѣ нагой человѣкъ. Какъ будто ее поддерживала та же чудодѣйственная сила.

Петли уже была на ея шеѣ.

И въ эту минуту куранты заиграли свой унылый призывъ. Первый, второй, третій, четвертый. Мися ждала, слушая эти звуки, и словно парила въ воздухѣ, легкая, босая, въ одной рубахѣ.

Часы на башнѣ стали бить. Разъ, два, три, восемь, одиннадцать.

Съ послѣднимъ ударомъ Мися откинула руки и скользнула въ пространство. Тотчасъ же ее дернуло кверху и бросило объ стѣну. Искры посыпались изъ глазъ, и она увидѣла, какъ съ двухъ сторонъ ринулись лѣвый и правый призраки и схватили ее за горло своими длинными крѣпкими пальцами.

Все завертѣлось въ красномъ туманѣ. Подъ ногами открылась бездна.

— Коль славенъ, — играли куранты. — Навѣкъ, навѣкъ!

И подъ эти далекіе и печальные звуки Мися поплыла въ черную бездну и исчезла навѣкъ.

С.-Петербургъ, 1908.

Смерть Николая Петровича

(Очеркъ.)

Николай Петровичъ Коханскій видѣлъ непріятный сонъ.

Ему казалось, что ему опять двѣнадцать лѣтъ и онъ учится въ третьемъ классѣ гимназіи въ его родномъ городѣ Куриноградѣ. Городъ былъ далекій, южный, переполненный греками, итальянцами и прочими левантинцами сомнительнаго вида и неизвѣстнаго происхожденія. Большая часть ихъ, впрочемъ, болѣе или менѣе обрусѣли, и сліяніе племенъ и языковъ принимало подчасъ довольно неожиданныя формы. Подъ городомъ было село, жители котораго говорили приблизительно на такомъ языкѣ: eamen (пойдемъ) на базаръ и priamen (купимъ) хлиба, соединяя вмѣстѣ греческія, русскія и малорусскія слова.

Въ гимназіи половина учениковъ была тоже съ иностранными именами: Сарандино и Сарандинаки, Сикеліоти и Скизерли.

Николаю Петровичу приснилось, что онъ опять переживаетъ все это и что его попрежнему зовутъ Коля Коханскій. Ему даже пришлось вступить въ рукопашную съ итальянцемъ Амурети, котораго обыкновенно дразнили: «Амурети, свинья ѣдетъ во каретѣ».

Онъ только что провозгласилъ это двустишіе, и итальянецъ, вмѣсто отвѣта, кинулъ ему въ лицо кусокъ мокрой губки, густо вымазанной мѣломъ, которою онъ только что вытиралъ доску.

Мальчики сцѣпились драться, но Амурети оказался сильнѣе. Онъ повалилъ Колю навзничь и крѣпко придавилъ ему животъ колѣномъ.

— Говори: не буду! — приказывалъ онъ, приближая свое сердитое лицо прямо къ носу побѣжденнаго противника.

Коля задрыгалъ ногами и сталъ вырываться, но Амурети держался крѣпко и давилъ ему животъ все сильнѣе и сильнѣе.

— Слышишь, говори: не буду!..

Коля ни за что не хотѣлъ покориться, но все-таки не выдержалъ и громко застоналъ…

— Коля, Коля!

Елена Алексѣевна приподнялась на постели и, протянувъ руку въ темнотѣ, настойчиво толкала въ плечо своего мужа.