Том восьмой. На родинѣ

Въ общей толпѣ «бывшіе люди» занимали не послѣднее мѣсто. Кириловъ встрѣтилъ знакомыхъ, сибирскихъ и русскихъ. Одни въ свое время успѣли осѣсть на мѣстѣ и обрости обывательскимъ мохомъ. Они стали новыми земцами и рылись въ культурѣ. Эти вошли въ думу сквозь главную дверь избранниками-депутатами. Другіе сохранили прежнія привычки и до старости катались взадъ и впередъ по бездорожью жизни, какъ перекати-поле. Эти вошли въ думу боковыми ходами, какъ журналисты или какъ свѣдущіе люди, эксперты и юристы, и просто какъ сторонніе наблюдатели въ числѣ публики. Были среди нихъ люди молодые и пожилые, и совсѣмъ старые и сѣдые, какъ Кириловъ. Молодые спорили въ общей кучѣ; старые ходили въ сторонѣ и молча смотрѣли на толпу разнѣженными глазами.

Въ дверяхъ раздался звонокъ, долгій, съ переливами. Колокольчикъ былъ новенькій, и самый звонъ былъ веселый, даже безпечный и вмѣстѣ деликатный и что-то обѣщающій, первый звонъ россійской законности.

Депутаты хлынули въ залу. Публика стала забираться наверхъ. Кириловъ усѣлся вмѣстѣ съ другими. У него было мѣсто въ первомъ ряду и было хорошо видно, какъ будто въ театрѣ.

Кресла наполнялись депутатами. Президіумъ уже былъ на своихъ мѣстахъ и предсѣдатель ждалъ за столомъ передъ графиномъ и колокольчикомъ. Въ залѣ было темновато и какъ-то покойно, несмотря на общее возбужденіе, которое чувствовалось вездѣ и заходило даже на хоры къ публикѣ. И вдругъ странное чувство охватило Кирилова. Ему казалось, что онъ все еще сидитъ въ кинематографѣ, большомъ, перворазрядномъ. Хоры казались райкомъ, а депутатскія кресла внизу театральнымъ партеромъ. И на заднемъ планѣ въ тускломъ свѣтѣ какъ будто мерцалъ экранъ и на немъ проходили другъ за другомъ картины думской жизни, споры, кулуарные митинги, новые законы, — какъ массовая галлюцинація, какъ нѣчто такое, что могло бы быть и должно было бы быть, но что не можетъ быть и не будетъ реальностью.

Онъ тряхнулъ головой, стараясь прогнать это странное чувство миража жизни, но оно не проходило. И вмѣстѣ съ нимъ выросло новое чувство, тоже знакомое и тоже кинематографическое: «Живутъ же люди». И потомъ сознаніе: «Нѣтъ, мы такъ жить не будемъ».

Колокольчикъ снова зазвенѣлъ. Очередной ораторъ взошелъ на трибуну и началъ длинную рѣчь, каждое слово которой было обвинительнымъ актомъ противъ стараго строя и стараго правительства. Но Кириловъ не слушалъ. Онъ закрылъ глаза и опустилъ голову на руки и въ умѣ его безпорядочно мѣшалось былое и текущее; старая Россія, Сибирь и новая Россія; живые призраки и живые люди. И самъ себѣ онъ показался живымъ призракомъ, никому не понятнымъ и не нужнымъ.

10.

Уже третій мѣсяцъ Кириловъ жилъ въ Петербургѣ. Комната его была за Невской заставой, въ шестомъ этажѣ съ окномъ на задній дворъ. Мебель походила на убранство тюремной камеры: кровать, стулъ, узкій столикъ, въ углу глиняный рукомойникъ. Впрочемъ, онъ проводилъ въ ней только ночи. Съ ранняго утра онъ уходилъ изъ дому и шелъ пѣшкомъ черезъ весь Невскій, а потомъ на Васильевскій Островъ, разыскивая знакомыхъ. Даже на конкѣ онъ ѣздилъ мало и все шагалъ по городу своей неторопливой размѣренной походкой.

До сихъ поръ ему не удалось устроиться. Пріятели, къ которымъ онъ обращался за работой, вмѣсто работы предлагали ему денегъ. Онъ неизмѣнно отказывался и шелъ дальше.

Неудалось ему приспособиться также къ общественнымъ интересамъ. Событія шли нелѣпымъ, трагическимъ темпомъ. Думу распустили, и побѣдители торжествовали побѣду, неожиданно легкую, и страсти ожесточились. Начались слѣпыя убійства и такія же слѣпыя скоропалительныя казни.

Кириловъ ходилъ между группами и говорилъ о примиреніи. Но никто не хотѣлъ мириться. Духъ партійный не дѣлалъ уступокъ. И даже такъ называемыя мирныя партіи ненавидѣли ядовитой ненавистью именно ближайшаго сосѣда. Шла общая война всѣхъ со всѣми.

Кирилова не понимали и въ свою очередь онъ не понималъ другихъ. Онъ казался имъ какимъ-то ходячимъ анахронизмомъ. Они казались ему то хитрыми и неискренними, то безнадежно сумасшедшими. Мало-по-малу рѣчи его пріобрѣли страстность и споры кончались столкновеніями. Волна всеобщей ненависти подхватила его и унесла съ собой. Онъ поссорился съ одной партіей, потомъ съ другой, потомъ со всѣми.

Теперь ему казалось, что вся неурядица происходитъ отъ ограниченной узости этихъ партійныхъ людей. И онъ ненавидѣлъ ихъ безпартійной ненавистью, которая была нисколько не лучше партійной. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сталъ чувствовать усталость и петербургская жизнь пробудила въ его старыхъ костяхъ недуги, до того незнакомые. По утрамъ ему было трудно вставать съ постели. Высокія лѣстницы его пугали и онъ поднимался на нихъ медленно и трудно, какъ на новую Голгоѳу. Одинъ разъ, сидя въ гостяхъ, онъ неожиданно упалъ въ обморокъ и потомъ долженъ былъ уѣхать на извозчикѣ домой.

Черезъ недѣлю послѣ обморока у него былъ обыскъ, полуслучайный, въ пылу массовой облавы. У него, впрочемъ, ничего не нашли и оставили его въ покоѣ.