Том восьмой. На родинѣ

Я отнесся къ своему положенію серьезно. Я думалъ: здѣсь, въ Харьковѣ, насъ знаютъ. Мы обезпечены отъ дурного обращенія съ нами. Тамъ, на далекомъ пути до карійской каторги, все можетъ быть. Попадется начальникъ конвоя, потребуетъ снять шапку. Я не сниму. И будетъ повтореніе боголюбовской исторіи.

Лежа ночью на койкѣ, я рѣшилъ для того, чтобы не снимать шапки, не надѣвать ея вовсе.

Въ то время политическимъ, какъ и всѣмъ вообще каторжанамъ, брили половину головы. Я стригъ другую до корня и носилъ ермолку. Потомъ, на поселеніи, голова моя привыкла настолько къ холоду, что шапка стала для меня непріятной обузой».

— Да вы бы носили самую легкую шапку!..

— Это для меня невозможно. Это, значитъ, — въ угоду неизвѣстно кому, я долженъ носить то, что мнѣ непріятно. На это я никогда не соглашусь.

«Голова — часть тѣла настолько приличная, что прикрывать ее нѣтъ нужды. Теперь для меня борьба за право не носить шапки стала органической потребностью. Въ этомъ часть моей личности».

— Есть другія болѣе серьезныя права. За нихъ надо бороться!

— Боритесь. Я борюсь за одно. Вы боритесь за другое.

Можно ли ходить по улицамъ Петербурга безъ шапки? Кириловъ ходитъ и попадаетъ въ участокъ. Описать всю безшапочную эпопею нѣтъ возможности. Кириловъ принесъ мнѣ цѣлый ворохъ замѣтокъ по этому поводу. Я передамъ только одинъ эпизодъ, по возможности, собственными словами Кирилова:

— «26 сентября, десятый часъ утра. Около Аничкова моста меня нагоняетъ городовой.

— Тебѣ нельзя ходить здѣсь. Сворачивай на Караванную.

— Мнѣ нужно на пріемъ въ общій департаментъ министерства внутреннихъ дѣлъ.

— Тебѣ говорятъ, сворачивай.

Обращаюсь къ околоточному:

— Скажите, пожалуйста, почему я не имѣю права идти по Невскому?

— Что такое?.. Зачѣмъ безъ шапки?..

— Мнѣ нужно въ министерство…

— Что, въ министерство?.. Отведите его въ участокъ…

Въ участкѣ часть комнаты отгорожена желѣзными прутьями сверху до низу. Въ загородкѣ стоитъ скамья. На ней могутъ помѣститься три человѣка. Четвертый можетъ встать у стѣны, между скамьею и печью. Три человѣка сидятъ въ клѣткѣ. Остальныхъ держатъ снаружи. Освобождается вакансія въ клѣткѣ и вотъ изъ наблюдателя становишься звѣремъ.

Товарищи мои по клѣткѣ были несчастные, потерянные для общества люди.

Одинъ былъ жуликъ въ студенческой формѣ, другой — нищій босякъ.

Съ первымъ у насъ завязался разговоръ о смыслѣ и дѣли жизни.

Босякъ разсердился.

— Задушилъ бы я васъ съ вашей философіей вмѣстѣ. Черта ли въ ней? Тутъ бы вырваться поскорѣй. Ей-Богу, задушу.

Онъ сердился на меня. Я своей фигурой, своими словами что-то поднималъ въ его душѣ, что-то будилъ.

Три часа дня. Рѣшетка отворилась. Меня вывели изъ клѣтки.

Спрашиваю въ конторѣ: — Скажите, пожалуйста, причину моего ареста.

— Ну, иди, не разговаривай. Некогда съ вами возиться.

Идемъ по Садовой во 2-й Спасскій участокъ. Пришли.

— Этого зачѣмъ къ намъ? — спросилъ секретарь.

— При протоколѣ приставъ прислалъ, — отвѣчаетъ конвоиръ.

— Могу ли просить васъ сообщить мнѣ протоколъ?

— Обыщите его.

Я самъ вынимаю все, что у меня имѣлось: 37 руб. 34 коп.

Меня ведутъ.

Темный коридоръ изгибается колѣномъ. Дверь открылась. Я вошелъ въ помѣщеніе, еще болѣе темное. Фигуръ не видно. Слышны голоса тѣней. Дверь затворилась за мной.

— 37 рублей 34 копейки! — говоритъ кто-то изъ арестованныхъ, — и сидитъ здѣсь! Ахъ ты, пустая голова. Да, я бы имъ показалъ, кто я. Я бы далъ себя знать! Видали такого дурака! Съ такими деньгами придти сюда!

Голосъ привѣтствуетъ меня изъ угла камеры. Глаза понемногу привыкаютъ. Я вижу фигуру на скамьѣ у стѣны. Человѣкъ говоритъ сердито и каждую фразу приправляетъ крѣпкимъ словомъ по моему адресу.

— Убивалъ бы такихъ негодяевъ. Вишь настрѣлялъ. А безработному человѣку копейки не дастъ.

— Не дамъ. Какой ты безработный!

— Вотъ они какіе, — и опять крѣпкое слово.

— Да бросьте спорить, — говоритъ молодой человѣкъ, по виду и костюму мелкій приказчикъ.

— Теперь хозяинъ разсчитаетъ, — тоскуетъ другой, полотеръ.

— Ѣсть хочу, — крикнулъ кто-то. — Ведите скорѣе въ Спасскую часть. Ужинъ прозѣваемъ.

— Стучите въ дверь, пусть отправляютъ скорѣй.

Двери отворялись, однихъ приводили, другихъ уводили.

— Ѣсть хочу! — опять крикнулъ кто-то изъ мрака камеры по направленію къ дверному окну.

— Кто хочетъ поѣсть, я могу дать сахарнаго песку.

У меня въ торбѣ было два фунта сахарнаго песку.

— Чего, сахарнаго песку? Развѣ это ѣда? — спросилъ полотеръ.

— Поѣшьте немного, аппетитъ перебьетъ. Сахаръ сытная вещь.

Поѣли сахарнаго песку. Полотеръ поблагодарилъ. Часы шли медленно. Всѣ молчали. Цѣлый день я пробылъ на ногахъ. Садиться опасался, чтобы не набраться насѣкомыхъ. Теперь я присѣлъ на полу на корточки. Приказчикъ тоже не садился, онъ ходилъ по комнатѣ и въ темнотѣ раза два натыкался на меня. „Безработный“ храпѣлъ подъ скамейкой.