Томление духа

— Никому не надо говорить! Вы меня погубите! Послушайте!

Субботин не останавливался.

— Предатель! — неслось из кабинета. — Убийца! Предатель!

В доме давно уже говорили о странном поведении барина. Поэтому, когда Субботин, выскочив на двор, рассказал о больном кучеру и управляющему, они мало удивились.

Осторожно подошли к двери кабинета и попробовали отворить, но она была заперта изнутри. Офицер передвигал тяжелую мебель, и отрывисто хохотал. Кучер Виталий вызвался проникнуть в кабинет через окно. Собрались люди и давали нелепые советы; про барина стали думать и говорить, как про дикого зверя, которого надо истребить. Тихонько приставили к окну второго этажа лестницу, и Виталий крадучись полез по ней. Добравшись до окна, он заорал диким голосом, как орал на лошадей, и повар, дворники, управляющий и вся женская прислуга подхватили внизу этот неистовый крик, который способен был напугать лагерь краснокожих. Послышался звон разбиваемого стекла, и Виталий, нырнув головой, с воем бросился в комнату. За ним в открытое окно кинулся повар.

Когда управляющий вошел в кабинет — дверь отпер повар, отодвинув тяжелый стол с нагроможденными на нем стульями — он увидел такую картину: Виталий, обхватив барина сзади, крепко держал его и волок к окну, желая посадить в кожаное кресло. У обоих лица были искажены борьбой, и оба громко пыхтели.

— Веревок, ремней, эть! — крикнул задыхаясь Виталий.

Офицер повернул голову и узнал управляющего. Его страх перед кожаным креслом уменьшился, он перестал сопротивляться, и Виталию удалось его посадить. Управляющей, не снимая шапки, глядел на Щетинина так, как будто не был с ним знаком. Виталий ловко обыскал барина, думая найти оружие.

— Сильный, чёрт, — сказал он отдуваясь.

В это время Щетинин посмотрел на него и приветливо улыбнулся. В первую минуту ему представилось, что через окно с диким криком ринулись на него демоны. Теперь он узнал близких и преданных людей.

— Я не стрелял в Зорьку, — сказал он кучеру, поднимаясь.

Виталий не понял, подошел и молча ударил Александра Александровича кулаком по лицу сверху вниз. Потом, подумав, еще раз.

Щетинин опустился, ошеломленный ударом и болью.

— Зачем… меня бьете? — пробормотал он, и кровь из носа потекла по лицу и закапала на мундир. — Не надо бить… Телеграфировать брату… матери…

От удара у него окончательно спутались мысли. Он перестал сознавать окружающее, сделался тихим и покорным. И только инстинктивно страшился облокотиться о правую ручку кресла, где сидела крохотная омерзительная женщина и дразнила голыми ногами.

Через два дня Надежда Михайловна Семиреченская посетила Щетинина в психиатрической больнице. Он был в халате, небрит и под глазом виднелся большой кровоподтек. Ее недавний друг сидел на койке и раскачиваясь и напевал про себя грустную песню. Актриса прислушалась и уловила:

То-то наша бабья доля
Глупость на-аша…
Глупость на-ша…

Надежда Михайловна зарыдала, приложив платок к глазам, и тихо позвала:

— Саша.

Больной не узнал ее. Он рассеянно взглянул на доктора, потом на нее и произнес:

— Мама… Не надо бить.

И продолжал раскачиваться. Актриса поспешно вышла и побежала по длинному коридору, так быстро, что врач едва поспевал за нею… В приемной Надежде Михайловне сделалось дурно, и ожидавший ее молодой инженер, бережно сняв ее огромную шляпу с желтым пером, принялся обрызгивать актрису водою…

XXVI

Была ночь, когда Субботин возвращался после своего неудачного визита к Щетинину. В темном предвесеннем небе горели мирные звезды, и все, что происходило под ними, приобретало особый смысл неслучайного. Нельзя было говорить себе: «То пройдет, а это забудется». Ничто не проходило бесследно, ничто не забывалось, а, раз случившись, закреплялось во времени и пригвождалось к миру. Оттого все было строго, серьезно и лишено каких бы то ни было страстей. В молчании протекали события, рождаясь, как дрожжи, одно из другого. Страданий никто не взвешивал и не сосчитывал и не вознаграждал за них ничем; от этой мысли высокая радость лишенная веселья, и нечванная гордость вселялись в сердце.

— Помилуй раба Твоего Александра, — бормотал Нил Субботин.

Образ офицера теперь был так ясен, как будто он знал его с детства. Жизнь Щетинина приобретала трогательнейшие формы мученичества. Хотелось рассказывать о нем вдумчивым людям. В странное и светлое отдаление ушло его существование.

— Помилуй раба Александра, — повторял Нил.

Ему хотелось одеть страдание Щетинина торжественными и величавыми словами. О себе самом, о Веселовской, о проститутке Жене и всех, кого он знал, хотелось говорить и помнить в торжественных словах. Девушка с черными, далеко расставленными, не глядящими по сторонам глазами встала в памяти. Он понял, что она отдана в темную власть страдания. Пришло в голову, что она скоро умрет. Тогда он должен уйти от Жени и быть один… Почему — он не мог бы объяснить.