Томление духа

— Погодите. Вот что непонятно: вся наша жизнь зависит от впечатлений детства, от случайных мелочей, которых нельзя предвидеть… Помню, мне было четыре-пять лет, когда я всмотрелся в свою мать; она тогда была очень красива и молода. Этот образ первой женщины так крепко вдавился в душу, что через двадцать и тридцать лет я все еще помню и ищу ту, которая напоминала бы ее. Нелепо! Ищу именно того, что мне недоступно и что по всем законам божеским и человеческим должно быть противно и запретно. Но ищу, ищу!.. Представлялось, что летишь за своим счастливым роком, что нечто таинственное заставляет идти к этой женщине, а не к другой. Так многие думают, и ваши поэты даже говорят о роковом вечном предопределении, о родственной душе и прочем. Вздор. Никакого предопределения нет! Или, если угодно — да, предопределение, но самое нелепое и смешное: родственная душа, предназначенная судьбой, всегда похожа на ту женщину, которую ребенок в возрасте пяти лет впервые увидел глазами мужчины: кормилицу, няню, сестру, мать. Я двадцать лет гонялся за умершей, за тенью моей матери. Из миллионов женщин, все были доступны и все разрешены — кроме одной. И именно за этой одной я погнался! Она одна была мне нужна! Но именно она умерла, и только тень ее три раза встретилась мне. Необыкновенно нелепо!

Нет большего греха, большего преступления, чем любовь. Преступно, гнусно проникнуть в чужое тело, родниться с миром плоти, со змеей, мышью и обезьяной, со всем, что движется, извивается, ползает. Призрак женщины, будто бы предназначенной судьбой до нашего рождения, не более, как хитрая ловушка. Это вроде красного плаща на арене, который привлекает быка и мешает ему смотреть по сторонам. Этого им и надо: чтобы мы не смотрели по сторонам. Постигаете? Водить меня около двадцати лет по самой запутанной дороге, заставить гнаться за тенью умершей и в конце концов объявить, что этот сложный путь попросту круг! Постигаете? Законченный круг! Они решили, что человек не должен выходить из цепей рода. Его надо вернуть к матери, вовлечь обратно в кишащее, ползущее и голое, не выпускать за ворота никуда. Что? Хитро-с?

— Теперь, когда я понял их хитрости, мне тут уж нечего делать. Не могу примириться с тем, что женщина, составляющая мое счастью, определяется глупой случайностью, которая имела место двадцать пять лет тому назад. Вы понимаете, что влечение к такой женщине — есть внутреннее стремление организма не выходить за пределы рода, остаться с копошащимся и извивающимся… Но это смерть — абсолютная, окончательная! Человек бесследно растворяется в бесконечном, вечно меняющемся океане плоти. Для того и заманивают нас! Для того и размахивают красным плащом! Им нужно нас убить! Теперь вам ясно: либо физическая любовь, либо бессмертие! В конце концов это очень просто: не ходите туда, куда вас заманивают. Пора догадаться: раз заманивают значит что-нибудь да неладно! Но когда вы выскочите из круга, выйдете из указанных путей, тогда, скрепя сердце, они дадут вам бессмертие. Потому что — как же им с вами быть? Вас уж некуда девать. Насильно не потащишь обратно, раз сам не идет. Тогда вы будете свободны! Я их всех обманул! Всех!

Он рассмеялся, широкий рот раздвинулся, и оскалились белые плотные зубы. Опять он тревожно оглянулся на кожаное кресло, как бы всматриваясь в крохотный предмет, лежащий на ручке.

Субботин встал.

— Рано подняли флаг, — рассеянно забормотал Щетинин. — Испортили дело. Сторонники старой династии хотят посадить меня в сумасшедший дом… Уже поздно?

Он вдруг засуетился.

— Уйдем отсюда. Вы проводите меня? Я уеду в Всесвя… в Нововратский монастырь; меня там знают. Пожалуйста, поедем вместе — вам все равно, а мне вы окажете услугу, за которую — за которую я сумею вас отблагодарить. Вы знаете болгарский язык? В театр не поеду. Здесь пахнет чем-то, вам не кажется?

Он опять посмотрел на кожаное кресло, и вдруг его лицо исказилось брезгливым ужасом, белки глаз засверкали, и рот раздвинулся; он был похож на японскую маску.

— Негодная! Бесстыдница! — крикнул он, схватил со стола фарфоровую вазу и изо всей силы швырнул в кресло, словно целил в кого-то. Дорогая ваза с грохотом разбилась. Щетинин, испуганный видением и звуком удара, опустился на стул.

— Бесстыдница. Гулюшка, — задыхаясь от отвращения, прошептал он. — Гадина!

Робко, как бы извиняясь, взглянул он на Субботина.

— Я вас перепугал, извините. Но, понимаете, я не мог этого стерпеть. Вот такая крохотная женщина, — (он показал на сустав пальца) — голая сидит на ручке кресла и поднимает ноги. Фу, какая бесстыдница! Дразнит…

Он поднял отскочивший осколок вазы и, болезненно-печально улыбаясь, объяснил:

— Совершенно крохотная — как если глядеть в бинокль с другой стороны. Отчетливо видел. Убить негодяйку!

Субботин решительно встал и пошел к двери. Щетинин, глядя в землю, произнес:

— Очень печально жить на свете. Гнусно и печально. Куда вы?

Он поднялся испуганный и встревоженный.

— Я… сейчас… вернусь, — лживо ответил Субботин и быстро вышел.

Он слышал, как сумасшедший кричал ему вслед: