Тонкая Граня

Граня получила кличку «демобилизованная», это пошло еще со вступительных, где она гордо садилась за первый стол. Записывать за преподавателем «демобилизованная» умела. Она сидела всегда за первым столом, с плотно сжатым ртом, с абсолютно прямой спиной, иногда вскидывая голову на доску. Она была тем самым человеком, для кого вели речь все преподаватели. Именно на нее смотрели, к ней обращались. Первая же сессия доказала – Гранины лекции читаются, их разбирают все, и за ними вставали в очередь. А как же она сама? Так память же феноменальная, с первого раза запоминала всю лекцию. Памятью была в Богдана, который помнил размерность подвижного состава наизусть.

Гранина группа уехала, а те, что не уехали, вкалывали на восстановлении после занятий. Досталось и Гране – попозже. Экзамены у «бывшей летчицы» прошли на четыре и пять.

Отмечать первую сессию пошли в город. Институт располагался на окраине, среди полей и дубрав. В город – значило идти по трамвайным путям пешком больше часа, линию только ремонтировали – идти через опытные участки, мимо стадиона, по центральному проспекту и заворачивая к мосту. Восстановленный мост торжественно парил в воздухе, поблескивая нарядными арками. Это был не просто мост с правого берега на левый, это был символ того, что новая мирная жизнь берет свое. Это было воплощение сожженной страны, которая назло всем смертям поднимается и сияет. «Нет, – думала Граня, едва шевеля губами, притопывая ботами, ежась от ветра. – Нет, не все пропало в моей жизни, ведь я и здесь причастна к большому делу…»

– Большое дело, – эхом подхватил ее мысль парень с мехфака. – Теперь все видят – город выжил. А вы… Вы нездешняя?

Граня обернулась. Она часто видела изумление на обращенных к ней лицах. Точно было ее лицо ярким прожектором и люди сразу слепли. Но что, интересно, нашел в ней этот?

А парень с мехфака вообще чуть не упал. Перед ним в потрепанном пальтишке, в ботиках и шарфе стояла артистка. Иконописное личико с маленьким ртом, сверкающими, как ночь, черными глазами и высоким, нет, высочайшим лбом! На лбу темнела родинка. Ну, как у них у всех в Индии. Она явно была нездешняя!

– Нездешняя, да. Донецкая. Зовут Граня. А вас?

– Егор, – не сразу ответил он, по-комсомольски протягивая руку. – Донецк это хорошо, это рядом.

– А вы подумали, откуда я?

– Подумал – из самой Индии.

Граня слабо улыбнулась. Парень былсветловолосый, с прямым подбородком, с ямочкой. Лоб насуплен, губы пухлые, штаны рваные. Фуфайка ремнем подпоясана.

– У вас маленький городок или большой?

– У меня большой! Большая деревня, речка большая… а есть у вас речка?

– Да, есть ставок и есть еще водокачка.

– Надо ж! И базарчик? У нас у колодца, в центре базарчик.

– А у нас около станции! И отец у меня машинист. А у вас?

– Нету у меня отца, он умер тридцати двух лет. Осталась мамка с троими… Я и две сестры еще.

– Ой, не знала.

– Да ладно. Дело прошлое. А давайте – я вам в чемодане картошки принесу, ага? У меня есть такой чемодан фанерный, с ручкой.

И это было дороже всяких букетов.

Они шли долго. Шли и не смотрели друг на друга. Считалось – нельзя пялиться сразу. Но лица горели. Он проводил ее до общежития. Дверь была уже заперта, хотя в окнах кое-где еще мерцал огонь. У кого лампа керосиновая, у кого – просто свеча.

Попрощались по-комсомольски, рукопожатием. Она слабо шевельнула застывшими пальцами в его ручище. Это запомнилось.

Земное-небесное

Они прощались по-комсомольски, встречались по-комсомольски. В общежитии Граня долго мыла голову, шелестя по жестяному тазику своими тяжелыми черными волосами. Мыла не хватало, маленький кусочек строгала и заливала водой, чтоб растянуть. Вода была жесткая, в кружку для полоскания кос она капала немного уксуса. От такого полоскания косы делались мягкими, текучими и антрацитово блестели. Граня гладила через тряпочку свое единственное, проношенное до воздушности коричневое креп-сатиновое платье веерами. Смотрела на свет – как, очень прохудилось? Пришивала белый воротничок – совсем по-военному.

Придирчиво глядела в потемневшее пятнистое общежитское зеркало, пытаясь выщипать бровки и смягчить сухие губы каплей подсолнечного масла. И она думала – «Вот же ж, курица, посмотри. Мажется! А еще мечтала о штурвале самолета». И тут же хмурилась. На нее смотрела худощавая бледная индианка с родинкою в центре лба, впалые щеки и крохотный рот казались неприступными. Суровые черты нельзя было смягчить ничем, восточная девушка и ее изображение решительно отворачивались друг от друга. Но то была острая, жестокая красота, которую не скрыть.