Топографический кретин

Лёнька вообще был одержим идеей упорядоченности. У него, например, хранились периодически обновляемые данные о бывших однокашниках — с фамилиями, именами, отчествами и днями рождения каждого фигуранта, а также их прошлых, нынешних и, возможно, будущих жён, мужей, детей и сколько-нибудь долгосрочных партнёров. В общаге Лёнька никогда не забывал, кто в какой день убирает комнату, и мог безошибочно объявить, с каким счётом сыграли друг с другом сборные Ганы и Белиза в 1963 году, и даже — во что именно.

Он заносил в особую тетрадь слова всех песен, которые слышал, включая, кажется, гимн Советского Союза, и аккуратно прописывал в нужных местах обозначения гитарных аккордов. А на вопрос, зачем ему всё это нужно, неизменно отвечал:

— Когда-нибудь пригодится.

Поэтому друзья звали Хому то японцем, то эстонцем и постоянно подтрунивали над его нездоровой страстью. И Яков тоже, хотя когда-то давно эта Лёнькина одержимость спасла им обоим здоровье, а то и самое дорогое, что дается человеку, — жизнь, которую каждый теперь прожигал по-своему, да так, что порой-таки бывало мучительно больно.

После первого курса журфака их двоих послали на практику в большое село районного значения с длинным названием Александро-Владимирское. Тутошнее население, однако, отказывалось ломать и без того заплетающиеся языки и именовало малую родину существенно короче: Троцкое. Поначалу Яков с Лёнькой пытались выяснить, почему именно Троцкое, но версии, которые излагали местные, сильно разнились, а онлайн-энциклопедий в то время ещё не было, и в конце концов они плюнули и занялись более животрепещущими вопросами.

Несмотря на непреходящий абстинентный синдром, а может, благодаря ему, редактор тамошней районки и его подопечные встретили недожурналистов из крайцентра чрезвычайно душевно. Особенно почему-то расстарался завхоз, он даже изменил свое первоначальное решение поселить их в пристройке к молокозаводу и выписал вместо этого ордер на двухместную комнату в куда более респектабельном приюте для интеллигенции — общаге при районной типографии.

Наутро, подавив кефирно-аспириновой смесью зажигательные последствия знакомства с новыми коллегами, друзья принялись разгребать чемоданы: жить на селе предстояло целый месяц.

Хома бережно доставал из своего баула рубашку за рубашкой и, сокрушаясь отсутствием плечиков, аккуратно укладывал их в шкаф одну на другую. У Якова процесс занял гораздо меньше времени: он просто вывалил свои шмотки на свободную полку и теперь валялся на выгодно занятой койке у окна.

— Опа, Лёнька, а у нас тут, оказывается, соседки есть! К тому же городские.

— Почему ты так думаешь? — Хома тоже прильнул к стеклу, от которого утиной походкой удалялись две девичьи фигурки.

— Ватсон, ну это же элементарно, — Яков округлил губы, будто выпуская дымовые кольца. — Во-первых, будь это местные, с какого перепугу они выходили бы из общаги в полдевятого утра? Вариант сотрудниц не рассматривается: уборщицу я вчера видел, она на них не похожа, а на вахте торчит алкоголик. Мужчина. Другие гипотезы имеются?

— Ну, не знаю… Может, проститутки? — традиционно застенчивому Лёньке, активному комсомольцу с устоями, давно и однозначно устремившемуся в большую либеральную политику, предположение далось явно нелегко.

— И не надейся. Тут ещё не додумались до возможности продажи любви за деньги. Ввиду отсутствия последних.

Хома сглотнул.

— И одеты модно, — продолжал Яков демонстрацию аналитического мышления. — Я бы сказал, для деревенских вызывающе модно. Видал, на одной даже серебристые дутыши. Ну и самое главное: на портфеле у неё что написано было? Владивостокское медицинское училище. Значит, землячки. Ладно, давай подбирай слюни и хватит уже возиться, жрать охота.

— А может, они тоже завтракать пошли? — высказал робкую надежду Хома, отклеиваясь от стекла и возвращаясь к процессу методичной разгрузки личного имущества.

— Может, может. Давай поскорее, может, и застанем их в столовке.

Лёнька и впрямь ускорился, но через минуту снова дал по тормозам:

— А это что?

— Где? А, это Кинчев. Ты когда к предкам в Уссурийск уезжал, мы с пацанами на концерт «Алисы» в Матросский клуб ходили. Там и прибомбил — с автографом, всего за трёшник. Клёвый, скажи?

Снимок и правда был хорош: Кинчев на нём выглядел, как Азазелло в плаще с кровавым подбоем, даром что чёрно-белый.

— Помнётся тут между носков-то, — ворчливо, что твоя бабушка, заметил Хома. — На стенку бы надо повесить.

— Ладно, давай повешу, а ты кончай уже, а то с голоду подохнем и отчёт о практике не получим. Хрен нам тогда с майонезом, а не второй курс.

Через десять минут тяжелый питерский рокер, удерживаемый на белой известке медленно сохнущими сгустками зубной пасты, озирал комнату демоническими очами. А ближе к вечеру, пообедав и купив на ужин бутылку шампанского в сельмаге, практиканты приглашали к себе Алю и Инну, тех самых девиц, что после подъёма дали им возможность поупражняться в дедукции.