Топографический кретин

Только красная, словно от крови, доска,

Что закроет мой гроб на лысеющей горке.

Я не думал, что может быть медленный сон,

Я не думал, что эхо откликнется где-то.

Но когда ты увидишь ликующий стон,

Ты вернешься в мое ярко-серое лето.

Мы уже не ребенки, хоть тешим порой

Ожиданьем весны свое ветхое тело.

Не спеши. Мягкой ветошью эхо укрой

И поставь на нем крест незатейливо — мелом.

Я не могу ее остановить.

Что такое не могу? Я не могу поднять грузовик. Я не могу дышать под водой. Не могу взлететь в воздух, сколько бы ни махал руками. Физически — не могу. А когда не могу уснуть? Когда чувствую, что не могу жить без нее? Ладно, пора спать. Без нее, хотя это и невозможно.

Я не сумею ей помешать, но и помогать тоже не буду. Я не стану перевозить ее вещи в модный район, в котором она найдет себе жилье, пусть это и не по-джентльменски, плевать. Я плюю в потолок. Фигурально, конечно. Не потому, что боюсь его запачкать, а потому что лежу на спине, а в таком положении плевать в потолок еще хуже, чем плевать в колодец: аукнется моментально.

Я уже побился головой о стену, уже повыл, стоя на кровати на четвереньках — негромко, чтобы не отвлекать ее от просмотра кино в гостиной, — теперь вот лежу на спине при зажженных свечах. Я сам их зажег — наверное, впервые в жизни: раньше это делала она. Все когда-нибудь происходит впервые в жизни, вот и это тоже.

Повзрослевший ребенок как стертый пятак

Уходящие дни как безликие лица

Твой разорванный рельс зазвеневший не в такт

Не поможет на юге от севера скрыться

Недоцветший цветок как заснеженный рай

Как сентябрь опавших ничьих фотографий

Обессилевший храм превратившись в сарай

Возвратил панегирик в разряд эпитафий

Недовскрытый конверт

Недовыпитый сон

Заспиртованный мир

Оброненное имя

Да вливается в Нет

Смех врывается в стон

Заменен киром пир

И чужие своими.

— Ну что ты так переживаешь, — сказала она мне два часа назад. — Все расходятся — и ничего.

И ничего. Надо мной ничего. Есть потолок, он выкрашен светлым, и в светлом свете свечей его нет. Я поднимаю над собой руки и долго смотрю на растопыренные пальцы. Зачем я это делаю? Зачем она делает это? Мои пальцы отцепляются от ладоней, и ладони отпускают их безропотно.

— Отпусти меня, — сказала она.

— Не могу, — сказал я.

Ладони могут. Пальцы парят сами по себе на фоне светлого, соединяясь и снова расходясь. Все расходятся — и ничего. Я опускаю руки. Пальцы остаются надо мной. Боже, а ведь я не придуриваюсь, я действительно схожу с ума.

Я закрываю глаза и пробую пальцы на ощупь. Вот они, здесь, никуда не делись. Как давно, как давно ты сдерживаешь себя. Ты никогда не изменял ей раньше, и ты не изменяешь ей теперь. Может, в том и проблема, что не изменял?

— Все свои глупости, все свои ошибки, все то, за что ты не можешь меня простить, я совершал давно, еще до нашей свадьбы. Но ты вышла за меня. Значит, или простила тогда, или знала, что бросишь. Ведь с тех пор я не делал новых.

— Может, в том и проблема, что не делал, — сказала она.

Собачий праздник

Угол атаки

Подручные Витька из таёжного райцентра отличались редкостной исполнительностью, а содержимое поставляемых ими коробков — отменным качеством и совершенно нереальным количеством, так что по возвращении в общагу № 1 Хоме и Якову было чем поделиться с остальными. И в смысле воспоминаний, и так.

— Ё-моё, да что ж меня туда вместо вас не послали! — возмущался Гусси. Все знали, что лёгкое опьянение любого рода заметно облегчает ему процесс поглощения прозаических альманахов и прочей бессмыслицы. — Я бы, нафиг, всю русскую и зарубежную литературу, от античной до перестроечной, так выучил, что до диплома больше бы к ней не прикасался.

— Ну-ну, — философски замечал Илья, барабаня пальцами по спинке стула в своём обычном ритме.

Этот ритм Илья называл сбитым. Он вообще слыл в общаге музыковедом, хотя ни на каком конкретно инструменте не играл, если не считать универсальной, как портвейн «777», шестиструнной гитары, да ещё расчёски, обёрнутой в папиросную бумагу, на которой он умел очень похоже выдувать партию саксофона из песни про Алена Делона, манкирующего одеколоном. Зато Илья знал огромное количество поразительных фактов из жизни замечательных людей, чаще иностранных и особенно усопших.