Топографический кретин

Я солдат. Служу в армии, кажется, португальской. Но, видимо, служба в советской армии в свое время не прошла даром, так что из португальской я решил дезертировать. Не один, а с сослуживцем, которого зовут, наверное, Хорхе. Или Тьягу. Или Жоао. Хотя тогда он будет мой тезка, а это вряд ли. А вообще какая разница, как его зовут, главное, что помимо него, я взял в бега автомат. И когда за нами погнались, я этим автоматом отстреливался. Да не абы как, а на поражение. Благо все та же служба в армии если чему и научила, то — сводить мушку и хомутик прицела так, чтоб боезапас попусту не расходовать. И видел, как пули взрывали головы преследующих, выбрызгивали из них мозговую кашу, размазывали ее по стенам и камням.

Никогда раньше не убивал людей во сне.

Интересно, может опустошенность — заполнять? Пустота — это когда нет ничего, совершенно ничего нет. Пустота не имеет конца, но, кажется, я нашел ее начало.

Но откуда агрессия? И почему именно сегодня, когда календарем прописано счастье? Почему я не могу смотреть на влюбленных? Почему раздражаюсь, когда целуются у меня на глазах? Почему невыносимыми кажутся улыбки — не всех, только взрослых. Дети по-прежнему заставляют улыбаться в ответ — рыжие мальчуганы на самокатах, старательно обруливающие ямки в тротуаре, кудрявые девчушки, семенящие перед родителями на пуповинах-поводках. Дети еще никому не сделали зла, ну разве что притащили из яслей чужую игрушку.

Дети еще никому не сделали зла. Ну да ничего, какие их годы.

Почему ты отвернулся от меня, святой Валентин? Почему, бросив на ходу: "О, красивая роза", — она не потянулась ко мне губами, не обняла, не прижалась, не сказала, что любит? Почему я стал похож на старушку, которая сегодня проезжала мимо на разваливающемся «ровере», и в ее глазах я увидел такую тоску, такое одиночество, что захотелось броситься под колеса ее драндулета? И почему мне все чаще улыбаются нищие — приветливо так, по-свойски?

Отскок. Зребаняние

Странно все-таки связаны нос и глаза: взгляд случайно падает на пышную девицу у окна, а обоняние в этот момент улавливает тяжелый запах пота — и все, эта дамочка и эта вонища связаны одна с другой раз и навсегда.

Бабища-то, может, вообще ни при чем, она, может, душ принимает по шесть раз на дню, да и амбре, скорее всего, не от нее: она от тебя в двух метрах, а другие — много других — значительно ближе. Но мозгу это объяснять бесполезно: он уже сделал вывод.

Не играет на толстуху и то, что она всю дорогу грызет ногти.

Смогу ли я пережить это? Смогу ли пережить, а не просто переморщиться, перекантоваться, пересуществовать? И что буду делать, если смогу? Обреченность. Обреченность. Есть ли что-то страшнее?

Спасибо тебе, святой Валентин. За то, что однажды я встретил ее. За то, что не так давно в самом начале осени она появилась на свет, а через совсем немного лет случилась вечерняя поездка в троллейбусе, который шел совсем не туда, куда было нужно мне.

Когда б не третье сентября,

А также не зимы начало,

Ты бы меня не повстречала,

Я бы всю жизнь прошляпил зря.

Прошляпил. Сумел-таки. И все вернулось на круги, и буржуйский этот День влюбленных снова стал чужим и никчемным.

Все забавно и странно: мы пишем стихи

И танцуем под сенью змеи в подворотнях.

Я не знаю, зачем эти мысли легки,

Я не знаю, к чему эти женщины-сводни.

Я не думал, что может быть просто тоска

И гнетущие мысли в тяжелой подкорке.