Топографический кретин

То ли по случаю этого понимания, то ли ввиду прирождённого обаяния, а то ли из-за только-только начавшей проклёвываться платежеспособности, которая в этот вечер вылилась в желание многократно угощать богиню шампанским, но разогнать плебс Якову удалось подозрительно просто: он прошёл через них, как тунец проходит сквозь треску — или через кого там проходит тунец? Впрочем, рыболовецкая тематика его сейчас занимала меньше всего. Куда важнее — и разорительнее, кстати! — было то, что наливать пришлось не только Юленьке, но и — по одной, по одной, в очередь, сукины дети! — непонятливым смердам тоже. Овчинка, тем не менее, оказалась достойной выделки: осознав, что с такой широтой души им тягаться не под силу, отступились даже самые настырные и самые тупые.

И сразу наступила долгожданная пора шоколадок с фундуком и нежных объятий, пионов на несуразно длинных стеблях и катаний на педальных катамаранах, вечерних киносеансов на «детям до шестнадцати» и недетской ревности к общему знакомому — загорелому блондину, который собирался вскоре стать капитаном и начать ходить в загранку за дефицитным товаром.

Он повёз её к своим, и они ехали в одном купе — вместе, но не вдвоём: с ними всё время была её подруга и какая-то ещё незнакомая тётка, — а потом его родители постелили им в разных комнатах, и он долго не засыпал, терзаясь, но сунуться в её спальню так и не посмел, то ли её не желая будить, то ли свою сестрёнку Алину, а то ли вообще стесняясь чего.

А потом они стали обсуждать, как на летних каникулах отправятся в её далёкое Забайкалье, чтобы он тоже мог встретиться с её семьёй, и им было хорошо вдвоём, но недолго, потому что в конце весны, окончив второй курс и заручившись слёзным Юлиным обещанием ждать, Яков ушёл в армию.

Почти добровольцем.

14 февраля

Полураспад

И что я поддельною болью считал,

То боль оказалась живая —

О боже, я раненый в сердце играл,

Гладьятора смерть представляя!

Генрих Гейне

День Святого Валентина. В прошлом году, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом четырнадцатого февраля мы дарили друг другу подарки, целовали друг друга в губы и желали друг другу друг друга любить. Теперь день влюбленных к нам имеет такое же отношение, как курбан-байрам или праздник омовения в священной реке Ганг.

Я купил коробку конфет и одинокую розу. Подписал открытку, в которой впервые в жизни назвал ее не любимой, не моей, а — дорогой. Какое удобное, какое универсальное, какое бесцветное слово. Как богат язык.

Мне всегда язык был интересен, я считал, что он может выразить все что угодно, любую мысль, любое чувство, самый тонкий перепад настроения, самый трудноуловимый его оттенок. Терпеть не мог глупых сокращений и ненавидел смайлы: они напоминали мне идиотские взрывы хохота, вставляемые в телесериалы с целью обозначения мест, в которых следует смеяться. Не умеешь сформулировать шутку, считал я, не поможет ни ха-ха с экрана, ни точка-точка-огуречик:-) на свернутой набок шее. А если хреново тебе, то и тут двоеточие с открывающей скобкой:(ни при чем. Язык — он не только все стерпит, но и разделит все с тобой.

Почему же сейчас не хватает слов? почему так смертельно хочется швырнуть в стену эту изогнутую синюю вазочку, в которой нашла свой недолгий приют одинокая красная роза? почему так чешутся руки, неужели я теряю разум? неужели становлюсь тем быдлом, которому проще подставить морду для удара, чем объяснить, что оно неправо? Опять это жуткое неужели…

Все больше отточий, все меньше смысла, все выпуклее мазохистское наслажденье болью, все ближе спасительное: забудь, успокойся, все образуется, все не так плохо…

Все хорошо, прекрасней не бывает,

А голова болит — так надо меньше пить.

Воняя яростно, окурок догорает,

И в сердце боль — пора бросать курить.

Пора бросать. Пора послать все к черту,

Давно пора забыть и подвести черту,

Забыть, забить, за-тромб-овать аорту

И сжечь мосты — или чего там есть во рту?

Прощай, любовь. В саду тебя зарою

И забросаю вяленой листвой.

Окурок досмакую, вены вскрою.

Ах что за дивный праздник Рождество!

Чем же провинилась передо мной эта чертова вазочка, за что так хочется расквасить ее о стену — нет, лучше не о стену даже, а об эту прозрачную дверь, чтоб страшнее громыхнуло, чтоб больше битого стекла, чтобы огненней вулкан вроде не характерной для меня ярости? Да и ярость ли это или только бессилие, чудовищная, необъятная, космическая опустошенность, заполнявшая меня все эти недели и теперь рвущаяся наружу?

Отскок. На поражение