Топографический кретин

Выяснив, что старый добрый сканер не совместим с новым лэптопом, купил новый, с примочкой для пленки. Отсканировал четыре или пять пленок, годами скрученных в рулоны и оттого совершенно не желавших лежать спокойно. Вздохнул облегченно и решил убрать целлулоид, нарезанный теперь на аккуратные полосочки, в какую-нибудь папку — из тех, в которых хранятся древние и давно не нужные бумаги.

Открыл одну, пошелестел счетами, выписками из банка и прочей белибердой. Поставил на место до лучших времен. Открыл вторую — тот же результат. Открыл третью — и ахнул: папка набита полиэтиленовыми листами, в которые заправлены полоски фотопленки по 4, 5 или 6 кадров. Сотни и сотни пленок. Бог мой, я и думать о них давно забыл, я и не подозревал, что у меня их столько.

Теперь я понимаю, почему так долго не мог расстаться с прошлым. Раньше порвал фоточки — и не о чем вспоминать, а современные фотографии не рвутся и не горят. Точнее, горят, но только вместе с телефоном или компьютером.

— Тебе ведь было хорошо со мной? Что же такого страшного я сделал, что ты меня возненавидела?

— Я не ненавижу тебя. Но когда ты ведешь такие разговоры… ты думаешь, что я могу остаться с тобой, да?

— Да.

Как глупо, боже!

— Я не останусь с тобой. Может быть, я вернусь, хотя после всего, что ты наговорил, хочется этого все меньше. Но я не останусь, забудь.

И я ломаюсь. Кажется, впервые за три страшных месяца до меня доходит: это не игра. И я становлюсь юродивым. Я знаю это, я это вижу, но снова, в который уж раз, от меня ничего не зависит.

— Хорошо, я забуду, — говорю я и улыбаюсь темноте нашей спальни, плачущей от воспоминаний — Прости меня за гадости, которые я говорил и делал.

— Сейчас ты снова просишь прощения, а завтра все повторится. — Она лежит, укрывшись по подбородок, спиной ко мне, лицом к окну, за которым давно ночь и неприкаянно тявкают лисы.

— Я постараюсь, чтобы не повторилось.

Я по-прежнему улыбаюсь. Я стараюсь утешить спальню и лис. Не вслух и не мысленно даже, а как-то иначе, я не знаю, как. Зато теперь я знаю, как нисходит благодать. Как становятся блаженными. Бумажными.

— Я понял, что поступал неправильно, и буду иначе.

— Как иначе?

— Так, чтобы было хорошо.

— Кому?

— Всем.

— Кому всем?

— Тебе. Мне. Путридию. Всем.

— И как ты этого добьешься?

— Не знаю. Каким-нибудь хорошим, добрым способом.

— Ты меня пугаешь. — Она поворачивается лицом ко мне. — Ты в порядке?

— Да, мне хорошо. Я не буду больше тебя пугать.

— Почему ты такой…

— Какой?

— Не знаю… Жидкий…

— Ну вот, ты еще и обзываешься. Не думал, что ты антисемитка.

Теперь она тоже улыбается. А я пугаюсь. Вижу, что мелю чушь, что играю в идиота, но — играю ли? О черт… или в таких случаях правильнее обращаться не к черту а к боже что со мной происходит и зачем и за что

Кривозубый и лысоватый,

Я вернусь в это забытье.

Обернув сон, как крысу, ватой,

Попытаюсь забыть ее.

Я заранее знаю: тщетно

Что-то знать, хоть я не Сократ.

Я уверен в себе вообще-то,

Но уверенней в ней стократ.

Света больше не взвидев серого,

Прокляв страшную ночь любви,

С веткой сакуры бросив серы вам,

Прок лямура найду в крови!

— Я, наверное, ночью умру.

Опять про смерть, но теперь это не я, это она.

— Что? Зачем ты так говоришь.

— Больно… в груди…

Кажется, она тоже не играет: я знаю, как может болеть сердце.

— И дышать… не могу… дышать.

Я трогаю ее за плечо — осторожно, потому что это раньше она любила мои прикосновения, но теперь не раньше. Про смерть — это она, конечно, чересчур, но ей правда больно. А мне правда страшно.

— Вызвать скорую?

— Не надо, я не хочу в больницу. Само пройдет. Уже немножко легче.

Потом стало еще немножко легче, и еще. И она уснула.

Апартеид

Угол атаки