Тополь цветет: Повести и рассказы

Кажется, Кнырев видел Полину. Загородив проход, ухватился обеими руками за перила, укрепленные на металлических стойках, и, подавшись назад, говорил что-то. Может, те же обжигающие, с тайным смыслом слова, потому что вахтер хохотала, запрокинув голову и открыв наглому голубому взору молодую, без единого изъяна шею.

Скосив на Полину подведенные тушью нарядные глаза, с вызовом она ответила Лешке:

— А это все говорят!

«Да, да, говорят, что она красивей, и значит, правильно Тимофей бросил меня», — обдала варом Полину догадка, потому что вахтер и была Дашуха, новая жена Тимофея.

Он и сам стоял тут же, у других дверей, в кожаном пальто и кожаной кепке (уж он-то любил вырядиться).

— Давай проходи! — ткнула Полина в спину Кнырева.

— А тебе куда торопиться? — осклабился тот. — Ты у нас вольный казак! И краснеть нечего.

Полина нашла в себе силы усмехнуться:

— За тебя болею.

Тимофей, заложив руки в карманы пальто, весь хрустко-блестящий, вплоть до красноватого лица, на котором и сейчас словно бы поигрывал отблеск жидкого металла, с легкой ухмылкой смотрел, как Лешка разводил люли с Дашухой. Но Полина очень хорошо знала, что пряталось и что следовало за этой вполне приличной ухмылочкой, и видела, как Дашуха бросила на Тимофея тревожно-искательный взгляд.

— А мне до лампочки! — веселился Кнырев. — На мой век гулевых хватит! — и потянулся обхватить за плечи Полину.

Дернувшись, она прошла вперед и столкнулась взглядом с покорно-улыбчивыми, особенно светлыми на воспаленном лице глазами Тимофея. Теперь он всегда смотрел этак, словно сознавал неприятность ее положения и отстранял от себя всякую вину в нем.

«Ох, и хорошая же скотинка!» — Полина толкнула дверь, подняв голову.

Тимофей вместе с Лешкой выкатились за ней. А через секунду улицу прошил задорный Дашухин крик:

— Тима! Не заблудись смотри! Мы сегодня в кино, не забудь!

«Старается держаться на уровне, — усмехнулась про себя Полина. — Передо мной, что ли? Неужели ревнует?»

Странное отношение было у нее к Дашухе. То ненавидела до темноты в глазах, жгуче, надсадно, представляя, что ей теперь достается скупое тепло грубых и жадных ласк Тимофея. То вдруг жалела противной, скользкой жалостью, видя, как фасонистая Дашуха являлась вдруг на работу, кое-как заправив под шапку волосы, пожелтевшая, подурневшая, с опухшим от слез лицом, и, сердито проверяя пропуска, отводила глаза от людей.

«На сколько-то тебя хватит? — думала про нее Полина. — Я-то годы терпела».

Перед нею Дашуха еще скрытничала, хотя Полина по каждому движению знала, что довелось той перенести в эту ночь или утро. Но при других кляла Тимофея, и поговаривали, что спуску она ему не дает и давно убежала бы, если б не дочка. Дочке ихней скоро полгода.

Голые стволы тополей, обступившие широкий тротуар, блестели в холодном свете припорошенного снегом дня. Снег то и дело сыпался с ветвей на мокрый асфальт, на белые газоны — то возились на деревьях воробьи, пронюхавшие про весну.

«Ребенок — дело большое! — думала Полина. — И значит, силу Дашуха имеет, если блажит на всю улицу, что в кино с Тимофеем идут». Ой, не стремилась она «держаться на уровне», были в довольном Дашухином голосе и власть и хвастовство. «Для меня, для меня кричала! Лишь показать бы, как ладно с Тимофеем живут». На мгновенье Полине сдавило горло, слезы подступили к глазам, и стайка воробьев, слетевшая под ноги, оголтело захлопотав вкруг рассыпанных семечек, обидела ее вдруг чрезмерной своей жизнерадостностью.

Давно отстав от мужчин, поднялась Полина на переходной мост. Скучно-серое, без всякой окраски небо висело над бесчисленными путями, заставленными платформами со знакомой продукцией их завода, над городом, начинавшимся россыпью бесцветных домов, над розовым дымом берез иззябшей рощи. Небо давило, пугало, нагоняло тоску. Сегодня суббота, Дашуха с Тимофеем в кино пойдут. Вдвоем. А может — и завтра. А она все одна. Лешка — тот запросто подхватит кралечку на вечерок. А она одна.

Новый поток рабочих нагнал, захлестнул Полину, увлек за собой. А зачем? Они-то спешили к мужьям и женам с детьми, к дружкам и невестам. Погоди, закружат по улицам парами. А сойдут снега — потянутся в рощу. Ее хорошо видно с моста, и всякий раз, проходя тут, Полина почему-то вспоминает, что никогда еще не была там. И ладно. Она останется дома, будет ходить из угла в угол, выискивать дела, печь по новому рецепту пирог, которым некого угощать (матери — той нельзя сдобного, да она и уедет скоро), корпеть над вышивкой, которую некому оценить, наглаживать кофточки, в которых не перед кем форсить, — и все для того лишь, чтоб создать впечатление: и она живет! Внезапно в Полине словно осело что.

Приплетясь домой, думала о том же. Руки ни к чему не лежали, делать ничего не хотелось. Обе библиотечные книжки — история блажной французской мадам и роман из колхозной жизни — вызывали недоверие и скуку: в них не было и намека на тягучую, крученую Полинину тоску.