Тополь цветет: Повести и рассказы

Надо бы Полинке побойчее быть, с детства росла несмелой и застенчивой (вся в мать!), а тут муж разудалый попался. Но тихая-тихая, Полина, если надумает чего, советоваться не станет. Так и в ремесленное тогда ушла, так и мужа из дома проводила, так вот и с девчонкой этой. А зачем она ей? Суровое крестьянское сердце Настасьи Иванны ныло при мысли, что в справном Полинином доме, сбитом таким трудом, все теперь пойдет на чужого. Поставить на ноги сироту — дело доброе, да своих голоштанников хватает. Взяла бы у брата которого — как-никак — родная кровь! И разве зареклась сама ребенка иметь? Не старуха, всего тридцать четыре годика. А после операции полегчает, погоди, замуж выйдет.

Она, вон, и сейчас женщина видная. Роста высокого, а рядом с такими же кажется еще выше — оттого ли, что бедра широкие и ноги и руки крупные да ровные, иль оттого, что при таком теле голова у нее небольшая, аккуратная. И лицо приятное, да и волосы хорошие, черные с отливом. Настасья Иванна невольно вздохнула:

— Неизвестно еще, каких родителей эта Наташа твоя.

— Ах, мама, ну что говорить! Ей и года не было, когда без матери, без отца осталась.

— Да я к тому, чтобы на меня не надеялась. Как устроишь в детский сад, сразу уеду. Свои без призора бегают, — сердито закончила Настасья Иванна.

Полина будто не слышала. Посмеиваясь, отнесла валенки на сундук, где была сложена приготовленная на завтра новая Наташина одежка. Перебирая ее, вдруг удивилась: маленький ребенок, а сразу начинает занимать много места в жизни. И стоит дорого! Пришлось истратить отложенное и даже призанять. Пожалуй, зарплаты контролера станет маловато.

Грустно рассматривала она свои большие, с широкими кистями руки, давно отмытые от злой металлической пыли. И вдруг вытянула их перед собой и положила на пальцы клок газеты, как проделывали врачи. Нет, бумага больше не дрожала, словно блудливый осиновый лист!

Полина заволновалась. Была минута, когда ладонь ощутила крепость затяжки резца, когда мысленно подвела резец к болванке и с нежностью услыхала тепло готовой детали.

Те же самые детали нянчила ежедневно, но детали чужие, не ею выточенные. Во множестве приходили и уходили они, едва задержавшись на столе контролера.

Неужели когда-нибудь сможет опять на станке работать? Вот удивится Кнырев! — мелькнуло в голове. Небось, и не помнит, как незадолго до ухода в армию сунул в шпиндель ее станка воробья, а она, не ведая, дала максимум оборотов. В другой раз клеймо сточил. Полина не поднимала шума, хотя и ненавидела настырного мальчишку: что-то жалкое было в развинченности его. Зато теперь… Впрочем, что ей Лешка Кнырев? Парню двадцать восемь, и ему все «до лампочки». Надо попросту поговорить с мастером. А пока — дожидаться завтра.

— Ты чего там, мама?

Неторопливо, замирая, доносился до нее голос Настасьи Иванны:

— И врачиха одна, доцент, тоже говорила, даже лебедок своих привела, лебедкам говорила: «Организьма твоя сразу поддалася тому, что назначили». А ведь сердце было совсем в сторону сворочено.

Нет, матери ее не понять. Не знает она доверчивой нежности остренького тонкого плечика. А Полина все время ощущает его. И показалось вдруг — не дожидаться завтра! Вся сила самоотверженности, которая копилась в ней, захлестнула Полину. Она вскочила, заметалась, выбежала в переднюю, сняла телефонную трубку, вызвала мастера и сказала, что хочет работать в цехе, — здорова, уже здорова, а главное — семья!

Все это можно бы и потом, звонок ничего не решал, но чувства искали выхода, требовали деятельности.

— Чего еще надумала? — заворчала Настасья Иванна. — Опять в грязищу полезешь?

Полина улыбалась:

— Черненькая она, мама, будто и впрямь моя! А тараторочка: полоток, мотолок.

Она подняла глаза, и мать произнесла только:

— Блаженная ты, право!

Сегодняшний день выговорила у мастера — такой день не повторится! Счастье начиналось с утра, и Полина нырнула в него, сразу ощутив бодрящее его действие.

Торопясь с узлом потемневшей, неопрятной улицей, скользя по оледенелому за ночь пупырчатому тротуару, она жадно дышала весенней свежестью холодного воздуха. Сколотый лед лежал в кучах, взяла и прошлась по нему с краешка — хрустит! Свернула за угол, а озабоченное белое солнце навстречу!

Полина с трудом удерживала улыбку на просветленном, похорошевшем лице. Наташа, Наташа, Наташа! Ты все изменишь в Полинином доме! От одной мысли об этом становилось приятно, словно погружалась во что-то душистое, облачное и легкое. Но едва касалась минуты, как введет к себе девочку, как, еще не раздевшись, побежит она по квартире, как зазвенит, рассыплется стекляшечками по дому ее голосок, и такая нестерпимая радость охватывала Полину, что все мешалось, и, словно в тумане, снова принималась думать, как открывается дверь и входит она, ведя за ручку и пропуская вперед Наташу.

Нет, что за девчонка! Директор детского дома, полная, немолодая, коротко остриженная женщина, с неожиданным басом, загадочно пообещала, когда Полина впервые пришла к ней: «Сейчас мы покажем вам одну девочку!» Она гордилась, словно мать, гордилась, и Полина немножко ревновала.