Тополь цветет: Повести и рассказы

Чемодана не взяла нарочно, связав в платок Наташины пальтецо, варежки и всякое бельишко, чтобы потом ничто не мешало вести ребенка домой. Поднимаясь с вещами на каменное крыльцо, оглянулась. Два паренька в ярких кашне и женщина с бумажным рулоном спешили мимо. Но спроси их — они одобряли ее!

Все еще в состоянии душевного подъема, Полина не сразу поняла, отчего басовитый, знакомый и почему-то всегда удивлявший директорский голос пробует мягкие ноты:

— Вы извините, дело в том, что Наташу… Да вы садитесь!.. Наташу хочет взять прокурор города. Так уж вышло… Очень настаивает. Просто влюблен в девочку…

И так как Полина молчала, женщина, сидевшая перед ней, деликатным движением поправив прическу, начала снова:

— А вам подберем. Столько прекрасных детей!.. Но вы не показывайтесь, пока ее не возьмут, а то она… — женщина улыбнулась, — спрашивает про вас. Понимаете, прокурор, такой человек… как откажешь? Ведь дом наш на хорошем счету у начальства, никогда нас не обижают, так что и мы должны… Понимаете?

И в порыве сочувствия или потому, что Полина продолжала молчать, директор нашла нужным пояснить:

— Они хотели мальчика, но Наташа сбила их с толку. Ну, вы-то можете это представить! — И опять дрожала гордость в басовитом голосе: — Да вы не расстраивайтесь. Вы понимаете, как ей там хорошо будет!

Там ей будет хорошо… Там не придется занимать, чтобы сбить одежонку дочке. Полина понимала. Но удушливый ком забил горло, и губы мелко-мелко дрожали, и дрожала диафрагма — видно, все еще болела Полина!..

И снова нянчила чужие детали. Цилиндры, диски, валы… Диски, валы, цилиндры… Усики точно входили в канавку. Скоба, штанген, угломер. Полина, не глядя, доставала нужный меритель.

Двенадцать деталей, обработанных Кныревым, еле уместились на контролерском столе — двенадцать массивных валов. Гонит Лешка изделия в счет будущего года. Сколько операций в детали, столько раз припечатает Полина клеймо. Эх, и профессия! Погоди, совсем отомрет.

— Гляди, надорвешься! — произносит Кнырев, и смех булькает в глотке.

Их головы на одном уровне, и подними Полина глаза, они упрутся в светлые глаза Леши. Ресницы и брови у него тоже светлые, и оттого, что ресниц не заметно, глаза оголенные, с наглецой. Когда смотришь, видишь одни глаза.

И Полина старается не смотреть. Под голубым бесстыдным взглядом она теряется, забывает слова, становится неловкой и думает только о безобразном шраме на шее. Упрямо выверяет сечения по чертежу, меняет мерители, хотя Кнырев — известно — из лучших лекальщиков, и валы его — хоть на выставку.

— Погляжу на тебя, какое добро пропадает! — балагурил Кнырев, следя за тщательными ее движеньями. — Ведь прогадал Тимофей, дурак лаковый. В дотошной бабе самый изюм! — с каким-то стыдным намеком подмигнул он и вдруг подался к ней: — Охота мне тебя на дому поглядеть.

— Иди ты в болото! — Полине помогает иногда снисходительный тон — мальчишкой ведь знала, и все-то ей ясно в нем!

— А чего? Чтобы женщину раскусить, ее надо в домашней обстановке увидеть. Когда позовешь?

Не любила Полина, чтобы смеялись над ней. Оттого молчала больше, боясь сказать невпопад, оттого стеснялась на собраниях выступать. Но не было сил оборвать Лешку иль отвернуться.

Не все, не все ясно Полине. То жил на свете мальчишка-оторва Лешка Кнырь, чем-то жалкий ей, а то появился в цехе вышколенный армией токарь-универсал («высокопроизводительный — и сила физическая, и разбирается!»), с уважительным именем Леша — русый чуб под кепку заправлен, под бумажным коричневым свитером плотные мускулы. Женщины липнут к Лешке, да и он ни одной не пропустит, только ни во что их не ставит. Потому и не женится, избаловался парень… Но невольно Полина искала особого смысла в Лешкиных словах и шутках.

«Хорошо, что девочку не взяла, — подумала неожиданно с облегчением. — Самой как следует поправиться надо». И будто случайно скользнула взглядом по Леше.

Он балаганил уже с нормировщицей, довольно поводившей тугими плечами.

«Ишь, поганка! — захлебнулась глухой досадой Полина. — А хотят, чтобы мужчины уважали!» Ополчалась она на женское племя, преимущественно молодое. И твердила себе, что до Леши нет дела, обидно только за женскую честь — роняют ее молодые!

Был конец месяца, и, провозившись с нарядами, Полина вышла из цеха последней.

С утра вихрился снежок, мелкий, колкий. К середине дня все улеглось, просветлело, и тротуары вдоль корпусов, мостовые, аллеи побелели, освежились — глазам трудно смотреть. Но липкий и мокрый снег казался больным. От множества ног на тротуарах зачернели дороги. Расслабленно двигалась Полина по сырой черноте, усталая и разбитая.

Внезапно впереди возникла знакомая курточка Леши, ловко сидевшая на прямых плечах. Полина совсем замедлила шаг. Но когда красная дверь проходной хлопнула за ним, она, стесняясь в себе чего-то неясного, но требовательного и стремительного, заспешила и тоже рванула дверь.

Черная вахтерская шинелка прилажена-затянута на ладненькой фигуре, ухарская ушанка чудом держится над соломенной челкой женщины…