Тополь цветет: Повести и рассказы

Солнце подогревало сбоку, густо тянуло рекою, деревня вовсе пропала — только небо и угол Марфениной крыши. Тишина ловит каждый звук солнечного микромира. Дышит, обещая и обещая, копер, постукивает дятел в соснах на той стороне, славят утро кузнечики, и сквозь все — легкий шорох всеобщего шевеления: лопухов и крапивы, осоки и гладких ладоней мать-и-мачехи.

— Ба-ба, ба-ба! — завопила, затопотала девочка на берегу.

Зеленый птеродактиль качался на воде безнадежно самостоятельно.

— Лидка! Стой смирно, Лидка! Я пымаю сейчас, ступай на бережок, ступай на травку! — покрикивала женщина, волоча по воде ведро.

По надрывному голосу с хрипотцой и по ровной, нетронутой полнотою фигуре узнала я Иришу Боканову.

У Ириши четверо больших, уже взрослых ребят, все работают или учатся в городе, а старшая Еленка вышла замуж за парня из соседней деревни — отслужив сверхсрочную, он устроился завгаром в совхозе.

Неужели девочка Еленкина? Конечно! Свадьбу Еленкину играли в тот год, когда я приезжала. Значит, Ириша уже бабка?

Вызволив крокодильчика из текучих вод, Ириша поставила свою Лидку-цветочек на камень, торчавший у берега, и, поталкивая льняной затылочек, принялась… ну да, чистить ей зубы.

Вот так Ириша! Не она ли, народив ребятенок со своим Степаном, матерщинником и выпивохой, не выпускавшим пастушьего кнутовища из оставшейся целой после войны руки, из кожи вон лезла, чтобы прокормить их, прикрыть зады, поставить на ноги — до зубных ли щеточек было? Спала ребятня на одной кровати, синий домотканый сенник не знал ни простыни, ни просуху.

Впрочем, выдавали Еленку замуж — все уже по-другому вертелось. Идет время!.. Расписывались они с женихом на дому у председателя сельсовета — суббота была иль потому, что жил в этой деревне, а сельсовет находился в другой. Весь день у председателя убирали, мыли, трясли. Молодые явились в сумерках, с цветами и свидетелями. Он — плотен и высок, с темной нашлепкой волос надо лбом, в черном ловком костюме от германских портных. Она — вся светлая, мягкая; на круглом миловидном лице с широковатым вздернутым носом посмеивались неожиданно крепкие, твердые губы. Под торчащей фатой завитки-завлекалочки, а платье — платье, купленное в Москве, в магазине для новобрачных «Весна»: жатый капрон, скрепленный у ворота белой капроновой розой.

Долго длилась церемония у председателя. Хотя знал он жениха и невесту сызмальства — потребовал документы. Потом они писали заявление, потом он писал в толстой книге, потом они расписывались в ней, потом он поздравлял и читал маленькую, но суровую мораль, предписанную долгом, отпечатанную на машинке и заученную на память.

А у крыльца толклись дружки-товарки и просто болельщики. И дважды присылали из дома узнать, что случилось.

Обратно возвращались по темноте. Жених в черном костюме растворялся в ночи, и только белело платье невесты. Она плыла по деревне, а кругом у домов, на скамейках и на лужайках, стояли и сидели люди и провожали взглядами туманное пятно, овеянное нежной мечтой и воспоминаниями.

Никогда еще не горели так окна бокановской избы. Вся деревня потонула во мраке, и только этот дом, полный огней, освещал на все стороны зеленые лужайки, по которым двигались, кружили тени — народ переминался тут и заглядывал в сени и окна.

Едва прогорланили «горько», с крыльца скатилась шустрая, седенькая, отвела тюлевые занавески на окнах, чтобы виднее было.

Столы буквой Ш, обсаженные гостями, не дозволяли вольного движения по избе. Еда и прочее передавалось с рук на руки. Родни понаехало до седьмого колена, ребята из Москвы привезли напарников и товарищей-мальчишек из профучилищ и даже одного начальника, мечтавшего половить голавлей в Рузе.

У порожней стены в три ряда грудились бабы — пришли величать молодых и во все глаза, блестя слезой, глядели на совершавшееся.

Меж столами тискалась Манька Веселкина, как и положено свахе, толстая, малиновая и расторопная. Подносила гостям на тарелке рюмочки, требовала подарки.

Подарки сыпались и летели над нею. Их подхватывала та, махонькая, подымавшая занавесочки, разворачивала и трясла над головами, притопывая и припевая, раскрасневшаяся, седая, зло веселая.

На цоколе висли ребятишки, время от времени на них стряхивала пепелок с красной папироски чья-то могучая рука, и по этой руке можно было судить о размерах гостя, сидевшего в простенке.

И все шло чин чином: ряженых сменяла «цыганочка» перед крыльцом, «Подмосковные вечера» — безотказный «Хаз-Булат удалой». А выпито-съедено было без числа — щедрые повелись ныне свадьбы, а деревня теперь и ни в чем-то не удаст городу.

Незаметно-незаметно, а вернулся из дали лет обычай свадеб широких, песенных. С автомобилями вместо заливистых троек, но не менее прежнего изукрашенных. И когда выкинет городской прибой машину, увитую лентами, с приникшими к капоту гладиолусами, с белым облачком фаты за стеклами, что-то волнующее, бесконечно молодое так и тукнется внутри радостью, сорвавшись навстречу новой жизни.