Тополь цветет: Повести и рассказы

Года четыре не была я в Курьяновке, куда сбегала иногда от цивилизации и где мне особенно хорошо работалось. Ничего здесь вроде не изменилось. Разве только чаще гул самолетов над головой, да с ритмичностью метронома ухает копер, вбивающий сваи для моста через Рузу.

По утрам особенно видно, какая деревня зеленая. Солнце, оттолкнувшись от леса за речкою, выбрав удобное положение, прошивает улицу, отчего на росных лужайках ходят, шевелятся кудрявые тени от ветел, лип и рябин, холодновато светятся краски домов и палисадов в охапках золотого шара. На белом пруду егозят утки. Против солнца дотлевает упрямый призрак месяца.

В утренней тишине, перебивая ритм копра, частит, постукивая, вал колодца, пробуют голоса сипатые петушки, постанывают гуси, кто-то сечет капусту на пироги, и фыркает трактор — все, как обычно.

И как всегда перекидываются словечком со мной встречные. На заросшей дороге стоим мы с Марфеней, пожилой уже бабой, с голубыми, навыкате глазами, и смотрим, как окашивает луговину перед домом Манька Веселкина — второй раз за лето. В сизые плотненькие валки падает курчавая трава. В этом конце деревни темнее — тут и дома, и деревья стоят тесней, сбившись к горе над рекою.

Обтерев косу травой и отставив к штакетнику, Манька подходит к нам, малиновая от солнца, работы и полноты ощущений. Смех морщит кожу над круглыми налитыми щеками — по ним не скажешь, что Манька, на пенсии, а гуляла в одной партии девок с Марфеней. Она щелкает по бидончику в руках у Марфени, подмигивает мне, и Марфеня, смеясь, жалуется, как неловко бежать по деревне с посудиной за молоком. Тогда и я замечаю, что прибрана она не по-утреннему, в хорошей трикотажной кофте, словно дачница. Ну да, оттого и неловко, потому и слова обильны. Не привыкнет никак без коровы. Коров почти всех порешили, четыре на деревню осталось. Пасти негде, все земли совхоз прибрал, а выпрашивать да выискивать по лесам травину — не те времена, люди теперь имеют достоинство. Приезжал председатель райисполкома, уговаривал заводить коров, обещал поговорить с директором совхоза, но кто его знает — директором нынче женщина одинокая, суровая и несговорчивая. В прошлом годе пропало у нее пятьдесят тонн овса, сгнило в бунтах, и весь лен обмолоченный — а только бы свезти на фабрику. Ну, овес ей простили, потому как заступила недавно, а про лен начальство, наверное, не знает.

Марфеня уже не оправдывается, а обсказывает положение. Обе они обсказывают, но больше, кажется, по старой привычке глядеть за общим хозяйством: спрос теперь не с них, спрос с кого-то в центральной усадьбе. В «бесперспективной» Курьяновке и строиться запрещено, доживают больше пенсионеры. Продолжают жить на земле, с каждым годом от земли отдаляясь. И странно — ничуть этим не тяготясь. Выражение лиц покойное, уверенное, совсем, мне кажется, другое, а главное — более общее, чем даже четыре года назад.

Со смутным щемящим чувством безудержности перемен ступила я на гору.

Любила я смотреть с нее по утрам на реку, едва отошедшую от тумана. Полноводная Руза неторопливо несла в себе небо, луга и леса окрестные и знала что-то, во что не проникнешь. Но плотину и мельницу в войну разбили, и весенние воды едва питали реку, чтобы за лето совсем не пропала. Давно собирались ее поднимать, кой-где и подняли, а теперь мост под Курьяновкой ладили — высокий, не по речке, с дальним, значит, прицелом: в песчаное дно вгоняли двенадцатиметровые сваи, а прежде обходились лавами в пять лесин. Каждую весну смывало их половодьем, а так служили верой и правдой: связывали с той стороной — там и магазинчик в селе, и почта; ребята рыбачили с них, ныряли «солдатиком» и «вниз головкой», доставали со дна «песочку»; с лав полоскали белье, брали воду на самовар и «на голову» — чай из речной воды заваривался крутой, волосы от нее становились шелковы, а белье отдавало снегом.

За эти способности, поговаривали, рузской водой собираются снабжать москвичей. Но пока река лежала внизу, теперь и вовсе не видная — гора густо поросла ивняком и кустарником, и трудно представить, что было иначе. Только ухающий копер обещал, обещал, обещал…

Прибитая тропка вилась в прохладных круглых листах мать-и-мачехи и метелках лебеды. Под горой кто-то плескался и чирикал детский голосок.

Остановившись на повороте, я ахнула: милую, чистую реку замутило тиною, завалило, словно хворостом, камышом и осокой. Сквозь них отсвечивали грязноватые листья кувшинок, ольха чернотою нависла по всему тому берегу.

Меж зарослями, по блескучей воде, дразнившей дном, забрела на середину женщина. Высоко подняв юбку, она размахивала ведром воду поверху.

С утоптанного бережка девочка лет трех мочила в воде изумрудное чудо синтетики — не то птеродактиля, не то раздутого крокодильчика. Вокруг белых, в красный горох трусишек алым веерочком юбочка — солнечный цветок вроде тех, раскрытых во все пять лепестков, что растут под горой в лопухах и голенастой крапиве, обвешанной ржавыми сережками.