Тоска по Лондону

А-а, Двойник, бедняга… Я тыой читатель. Не выискивающий ошибок и противоречий, жизнь полна ими. Не вырывающий куски из текста. Воспринимающий не прозу, но характер, судьбу. В наше время быть в литературе и вне политики (это позиция. За это прощаю тебе, даже когда ты гонишь ведомственную прозу, по полезную тебе, но безразличную читателю. Даже когда ищешь посредством прозы приглянувшуюся девицу. Мелькнула — а где ее искать? Ни адреса, ни телефона. И ты, как настоящий мужчина, горы переворачиваешь, чтобы взять след. Так сказать, шлешь, сигнал.

Литература полна такими сигналами.

А разве неверно сказать, что любая жизнь есть сигнал? Сквозь пространство и время. Естественно, не всякий сигнал достигает цели…

Что еще в нас с тобою общего и крайне нам вредного, старина, так это потребность высказывать все, что думаем. Все! Конечно, высказывание целебно. Род чесания. От этой приятной привычки мне придется отвыкать, иначе не достигнуть целей. Не то чтобы были они так велики, но… Понимаешь, сравнительно с затратами, потерями… еще вернее — с жертвами, возможно, человеческими… Словом, отвыкать. Говорю с горечью, ибо чесание приятно.

Ну, давай примем, будь здрав и стряпай свои обаятельные опусы перечитываемые. Эвента по некоторым вопросам я переадресую тебе, не возражаешь? Нужно ли мне повторяться в торопливых своих записках, когда ты не спеша и не будучи стеснен в листаже высказался о течении времени, о пространстве, о зеленом луче, о хандре, ожидании, воздержании… о соперниках по литремеслу… проникновенно… Ты описал две с половиной стихии, беру на себя еще полторы, особый упор сделаю на огне, это мне знакомо, и из наших совместных усилий потомок, возможно, поймет, каково было нам в этом прекрасном и яростном мире. По рукам?

Выпил и закусил хлебом с маслом. И снова поставил Сибелиуса: как-никак мы все трое северяне. Но Сибелиус с нами не контачил, молча возвышался и презирал нас, падл, идеологических слуг империализма, всеми исстрадавшимися финскими фибрами.

Знал бы ты, глупый старый Сибелиус, какого размера финн ворочается во мне, когда слушаю дикую, ревущую «Финляндию» твою… Но, впрочем, такого же размера чех шевелится во мне при сметановской «Влтаве»… и еврей при «Фрейлехс»… и росс при «Сказании о невидимом граде Китеже»… И ты, Эвент, ткнешь в меня перстом и скажешь — «Да ты ж из этих, из богоизбранных, ты всякий, ты никакой!» Тогда подумай, за сколько поколений своих предков ты можешь поручиться. А Римский-Корсаков, автор «Невидимого града», который родом с Корсики и в Россию через Рим? Глупые люди, что же вы делаете… А твои предки, Сибелиус, какими судьбами в Финляндии? А Двойник, в России? Уж в нем-то намешано!..

Хорошо ты сказал, старина, хоть и не оригинально: у кого не получается со словом, пусть пишет пейзаж или музыку. Как по мне, это сложнее, но зависть твою к художникам и композиторам понимаю. Везет же людям. Разве словом передашь хмурое зимнее небо, запах дровяного дыма из печей, долгие сумерки? Случается, с утра до вечера освещение не меняется, время как вода в сосуде, и в томительном однообразии этом, как ни странно, есть своя прелесть. Не только в воспоминаниях. То же чувствовал и наяву в долгих походах по бескрайним зимним столицам. Поскрипывает в ноздрях морозный воздух, снежок, широкие проспекты, хмуро уходящие за горизонт… Зато летом солнце брало реванш, оно не заходило вовсе, каталось по горизонту, не вспрыгивая высоко и не исчезая. Знаешь ли, Эвент, цвет солнца и неба в два часа утра у Полярного круга? Тучи свалены на ночь в позолоченный синий сугроб. Розовые лучи расплесканы по земле, звенят на асфальте, пронизывают проемы улиц и даже остовы домов. Открой любую дверь — в глаза брызнет солнце. Деревья нежатся в этом потоке, как дети, и пробуждаются с шелестом, едва подходишь к ним. Нежнокорые осины и темные ели впитывают свет и тепло впрок, им предстоит стынуть долгую хмурую зиму.

Или озера, каменные чаши с играющей рыбой, в нежной опушке прозрачных лесов и с холодным отблеском рассвета на зеркале вод.

Вдруг вспоминается елка. Не восхитительны ли такие вот скачки? Припоминая эту домашнюю елку зимой 1947 года, соображаю попутно, с чего вдруг она припомнилась. От елей Карелии рукой было подать до нашей бедной новогодней елки? В уже описанной мною перенаселенной егупецской квартире, из окон которой так далеко было видно в былые времена. Конец декабря выдался морозный, окна затянуло инеем, свет процеживался лишенный изображений, но оттого еще более радостный. Понизу иней был мохнатый, повыше редел и расцветал ледяными узорами, а на самом верху стекла оставались прозрачны и открывали крышу громадного шестиэтажного дома и холодную, твердую голубизну над ним. Тогда воздух еще оставался чист, а небо бездонно.