Тоска по Лондону

— Хватит, — попросил Сек.

Ну, что ты, самое интересное впереди. Перед отъездом он позвал меня на железнодорожное полотно, рассказал обо всем и велел никогда никому… С дороги получили письмо: как его солдаты совершают намаз на остановках, и ему приходится самому бегать за хлебом и консервами для всего взвода. И эзоповым языком, так что прошло цензуру, дал понять: большинство солдат русский знают так плохо, что путают команды. Зимой пришло извещение: младший лейтенант Рувим Растаковский, ваш племянник, пал смертью храбрых в боях за советскую Родину, поднимая взвод в атаку.

Сек вел машину с каменным лицом.

Что за езда за такая — на такой-то машине да по пустой дороге, на немецких автобанах жарят по двести километров в час, а тут ни души и мы еле плетемся. Ты и в Германии бывал, сказал Сек. Мало ли где я бывал, пусти меня за баранку.

Он остановил машину на обочине, мы пересели.

Минут десять я осваивался со сцеплением, а Сек рассказывал о поездке во Францию. Потом я освоился, и он умолк. Чего ты, спросил я, рассказывай. Дорога влажная, пробормотал он, здесь не автобан, водители не западные, того и гляди въедешь… Так ведь двум не бывать, а одной не миновать, пропел я на мотив «Двух гитар», с завистью вспомнив, что когда-то тоже боялся, и продолжал без перехода:

— Так что все-таки тебе от меня надо?

— А что ты можешь?

— Ты меня не спутал с каким-нибудь магом?

Он хмыкнул и сказал, что в ГУГе все еще помнят, какие кулебяки народно-хозяйственные я заворачивал в компании с Гошей и Киндером. Чтобы их расхлебать, ГУГу приходилось подключать все инстанции снизу доверху и наоборот, а то, что вам удавалось, и теперь числится в чудесах. Да, верно, большие дела делали, и чисто, к нашим рукам ничего не прилипало. K твоим, бесстрастно сказал он, такие дела можешь делать и сейчас. Интерес пропал, сказал я, да и сивку укатали. Здоровье? Скорее отсутствие, сказал я. Сердце? И печень. А с печенью что? Э, Сныч, медицина, как и социология, барахтается на знахарском уровне, кто там знает… Съем не то или врежут раза по печени — и хана, умираю. В каком смысле — врежут? В прямом. И рассказал. Он помолчал, потом спросил: Ну, полиция-то, наверно, во всем мире одинакова? Он мог заявить это, тоже не ошибся бы. Правда, тогда я бросился бы в атаку: во всем мире, только не у вас. Но он не заявил, а спросил, как спрашивают путешественника. Полиция и политики, сказал я. Он кивнул, и я открыл ему неограниченный кредит.

Поинтересовался Гошей и Киндером, все эти годы у меня ни возможности, ни желания не было следить за их зодиакальными перемещениями. Гоша после головоломного падения опять, оказывается, приподнялся и работает в Белокаменной замом зава какого-то главупра, которое упразднили было за ненадобностью, затем восстановили за надобностью. А вечный странник Киндер бросил якорь в качестве главного редактора той самой газеты, в которой некогда тянул рядовую лямку и вместе со мной втирал общественности очки. Ездит в служебном лимузине, правда, сам водит. Видаетесь, спросил я. Где там, отозвался Сек, до того ли, собственную бабу потоптать некогда. Это как в Америке, никакой разницы. Да ее и нет, отмахнулся он. Ты бы, кстати, сбавил газ, видишь, снежок. Да, сказал я, чтой-то рано в этом году, уж не знамение ли? Нет, сказал Сек, не знамение, а прогноз на северо-западные районы области.

* * *

Эту кулыбу помню как строили. Котлован рыли, фундамент закладывали, сруб ставили безоконный, пущей приватности ради. Зодчество незаурядной себестоимости, памятник Неизвестному Архитектору. Может, стал известным? Последний раз сидели у этого камина втроем с Гошей и Киндером таким же промозглым днем. Коньяк я тогда не стеснялся принимать взрослыми дозами. Обсуждался вопрос о превентивной термоядерной бомбардировке Китая, и я оказался в меньшинстве, не санкционируя разумную эту акцию…

Наверно, я загляделся на пламя, и, когда Сек спросил о семье, не сумел ответить односложно. А потом, что еще хуже, не расцепил вовремя шестеренки. Пришлось, опомнясь, останавливать себя на полуслове. Я изобразил улыбку и отпил глоток коньяка из очень хорошего бокала тончайшего стекла. Вышло нескладно.

Перейдем-ка лучше к твоим проблемам, предложил я, как они ни безнадежны, а все перспективнее моих. Обожди-обожди, прервал Сек, как это, если любишь — не уйдешь! Тут он глянул на меня и смешался: ладно, оставим… Ничего, по-американски улыбнулся я, это все пустое. Что у тебя? А этого мало, спросил он. По макушку, сказал я, но вопрос в том, как проблема поставлена. В каком смысле? В деловом. Намерены ли решать ее как дубненскую или намерены ее решать как новочеркасскую?

Он не ответил.

— Тогда второй вопрос. Что ты знаешь о дальнейшей карьере того, кто настоял на вторжении в Мандею?

— Ничего, — сказал он. — Откуда мне об этом знать.