Тоска по Лондону

Да не довольно, пропади ты пропадом, не довольно! Твой Царик, Рыбоглаз, детдомовские, что тебя обкрадывали, а ты стыдливо закрывал глаза, чтобы ненароком их не обидеть, Дипломат, Зануда, Сердцеед, габсбургский вояка, чью плоть ты отправлял в землю обетованную и чей опыт продолжаешь в его подвале, диссиденты, которым, когда все от них сторонились, неизменно подставлял плечико под пристальным взглядом Косого Глаза, чем немало себе напортил, а все равно подставлял, и Валтасар, и Клептоман, Мудозвон, Шустрик, и все эти подаяния, ну просто смех да и только, ты же сам нищий, а особенно это омерзительное для меня, француза, забвение обид, — почему ты умолчал обо всем этом?

Видишь, уже сам этот список, самый факт, что я это помню, хотя, к счастью, не все, показывает, какая я дрянь. Добрые дела надо забывать сразу же по их свершении. А я не удержался, кое о чем помянул даже и здесь. И наверно выпячивал-таки себя. Между тем я убежден, Мандарин, и с этим убеждением не расстанусь: успехи личности не характеризуют. Ты преуспел — ну, значит, не тупее других в том, что люди привыкли уважать и чему не устают поклоняться — практицизму. Но оценивать итог жизни тиражами книг, а значительность личности ее весом в обществе — уж это увольте! Прожитая жизнь не предмет для беглого чтения. А само написанное — матрица любой биографии. Пусть читатель этих заметок наполнит матрицу своим опытом. Пусть потрудится над своей жизтью. Многое узнает о себе! А не потрудится Эвент и не узнает себя во мне — что ж, это будет не первое и не последнее недоразумение на свете.

Не-уз-на-ет, злорадно скандирует Мандарин, как не узнал себя и ты в тысячах прочитанных тобою книг.

Большинство людей не ходит и не звонит о своих благодеяниях, чаще всего мнимых, — отмахнувшись от Мандарина, продолжал я, вставая от возбуждения. — В этом главное наше достоинство. А не согласен — оставь варенье и вали в свой Круассе.

Оставь варенье, вот еще, миролюбиво сказал Мандарин, и не подумаю. Между прочим, большинство как раз и треплет о своих благодеяниях — и мнимых, и преувеличенных. А в данном случае интересна не скромность, а дурость. Тебе ли не знать, сколько желающих прокатиться на чужом благородстве и соскочить с него, не ожидая очередной остановки этого омнибуса. Это как раз твой вариант, начиная со студенческой забастовки, в которой тебе отвели роль адвоката и которая стоила тебе докторской степени. Оставим, не желаешь обсуждать этого — не надо. Но почему бы не резюмировать коротко и ясно — без указания имен, дьявол тебя побери, коли так это тебе больно, — хотя бы тот бесспорный факт, что кое-кого ты щадил больше, чем себя? И из-за этой жалости, насколько я разбираюсь в причинах и следствиях, отказался от поступков, более тебе свойственных нежели те, какие совершил. Да что там поступки, ты отказался от образа жизни, подобного моему. Почему не сказать об этом прямо, дьявол тебя побери, без утайки? Свалить вину на кого-то (ведь это продлевает жизнь! Да-да, знаю, в жизни нет виноватых, все мы жертвы друг друга и так далее. Но чем мучиться, как ты…

Упреки обладают страшной разрушительной силой. Их надо хоронить глубже, чем даже память о благодеяниях.

Темно говоришь.

Это я-то темен? Не манерничаю, не изощряюсь, не эстетствую. Если меня не понимают, то лишь потому, что у людей не хватает смелости узнать себя. Пренебрегают сходством и хватаются за различия. А спроси их, как бы им хотелось излить горе, ответят одинаково: вопить без слов и бить себя кулаками по голове.

Так бы и начал, ухмыльнулся Мандарин, все лучше, чем эпизодом с девчонкой-проституткой.

Именно так я и начал. И далась тебе эта девчонка… Ну, уберу ее.

Ничего ты уже не уберешь. И, честно говоря, не уверен, надо ли. Как раз в эпизоде с девчонкой каждый себя узнает. Но превратить читателя в интимного друга ты не успел. Восхищаться тобой он не станет…

Я этого и не добиваюсь…

Заткни писку!..и сочувствовать тебе тоже не многие будут. Что же остается? Чего ради дернуло тебя взяться за этот безнадежный труд? И эстетически стряпня твоя не бог весть что…

Во-первых, не трогай Бога, это у тебя не звучит. Во-вторых, ты же сам сказал, что поэзия, подобно солнцу, даже навозную кучу заставляет отливать золотом.

О, нет, только не это! — завопил он. — В описаниях у тебя много золотого солнца, но куча от этого не перестает смердеть.

Мы с тобой разные художники, сказал я.

Ах, себя ты тоже причисляешь к художникам, отметил Мандарин с французской тонкой улыбкой, и я утерся.

Но взорвался.