Тоска по Лондону

— Выход есть, — неожиданно не только для них, но, кажется, и для себя сказал я. — Вы имеете дело с народом, которому сорок лет промывала мозги невиданная по мощи пропагандистская машина. Не верю, что ничего от этого не осталось.(Рычаг хихикнул, Явор повелительно выбросил руку, насколько это позволяло тесное пространство машины. — Мобилизуйте их работу против них (единство масс в борьбе с угнетателями… и тэ дэ. Проведите митинги, это теперь легко. Настройте людей не на предприятиях, а в жилых кварталах. Не на уровне кормильцев, а на уровне жен, кухонь, дворов. И кровопускания для снижения державного давления не произойдет.

Шо за идиотство, комментировал мое выступление Рычаг.

Мы зважымо цэ, коллэга, сказал Явор, можлыво, вы маетэ рацию. Так чы инакше, дозвольтэ нам помиркиваты.

После этого начался что называется разговор по душам. Господа из Движения уговаривали меня примкнуть и принять участие, а я прижимал руки к животу и, кажется, так и не сумел убедить их, что любая национальная возня мне теперь глубоко безразлична. Втянули — представительствую. Против воли. Лишь пока речь идет о крови. Будущего не вижу. Не представляю, к чему придет. И даже на сколько частей разорвут свою неньку сами победители. Которые, кстати, еще не поняли, что победили. Как те, кто им противостоит, не понимают, что уже политически мертвы. А я понял. И мне расхотелось.

Свой замысел я объяснять не стал. Замысел был — Руководящая и Направляющая в лице лучших представителей (Сека) возглавляет реформы, дисциплинирует Движение и блокирует центробежные тенденции. Родственникам присуще ссориться, но они остаются родственниками. Не исключено, что снова соберутся под одной крышей. Зачем же стулья ломать?

Так я надеялся не допускать друг к другу волка, козу и капусту. Но вижу, что ничего из этого не выйдет. Поздно. Дело сделано.

Что же до уверений в почтении и даже любви к моим несчастным соплеменникам, на то у меня особое мнение. Любить? Зачем? Совершенно ни к чему. Не надо на них фокусироваться, только и всего.

Но это все мечты. Пройдут века надежд бесплодных над землею, и снова окрасится кровью трава, и кто-то станет прятать, а кто-то выдавать… Это было, это будет.

Не думаю, чтобы я улучшил их настроение. Даже Рычаг опешил.

Меня высадили у вокзала, и там я поошивался, поезда беспечно провожал.

Ночью нахально пришел незваный Мелех. Что вы здесь потеряли, спросил я. Ничего я не потерял, сказал он, просто пришел. Зачем? Поговорить. А днем вы не могли прийти? Мог и днем, но ночью удобнее. О чем же вы хотите говорить? О том, о чем вы говорили с Рыбником и Хазаном. А почему не пришли Рыбник и Хазан? Рыбнику люди не доверяют, а Хазан в больнице с инфарктом. Чудно, сказал я, а мандат у вас есть? Бросьте валять дурака, сказал Мелех, никакого у меня нет мандата. Как же вам доверять? Слушайте, Букет, сказал он, вы же меня знаете… Знаю настолько, устало сказал я, чтобы доверить собственные дела, но разве этого достаточно, чтобы доверить вам дела двух несчастных народов?

Он посмотрел на меня очень выразительно и ушел.

Ах да, забыл сказать, что на время визита спрятал Анну в туалет, и она вышла оттуда, скисая от смеха: ты же от него отделался одними только вопросами! Я тоже стал посмеиваться, хотя все это не смешно: сомнительный Рыбник и умирающий, возможно, Хазан поставили меня совсем уж в шаткую позицию.

Днем, когда Анна была на работе, та же девица-посыльная из ГУГа принесла в запечатанном конверте записку от Сека: завтра в десять утра нас примет Первый.

Итак, меня вводят в штат. А сзади мне вводят шланг — Паук и Kо. Плюс национальная консолидация-конфронтация. Плюс дело ЛД. Плюс мое гигантское здоровье. Господи милосердный…

Анна, покормив меня, хотела или не хотела, но собиралась уйти, и впервые я ее не отпустил. Чего уж, сказал я, оставайся, теперь уже все равно.

Утром, до того, как она проснулась, в приямок под унитазом сунул полученную от Паука пленку. Приготовил чай. Поднял Анну и мы позавтракали вместе. Выпроводил ее из дому, а сам оделся в сногсшибательные шмутки, так кстати полученные от моего еще не окончательно забывшего меня семейства. Костюм в серую и белую полоску. Вряд ли у Первого есть такой. Светло-сиреневая рубашка с белым воротничком. Фиолетовый в белый горошек галстук. Мягкие черные туфли.

На душе скребло. Накатывали приступы безотчетного страха. Знакомое состояние. Вышел в девять пятьдесят восемь.

В десять ноль-ноль лимузин остановился вровень со мной. Сек сидел за рулем и хлопал глазами: Вот это да! Ну, садись, Первый ждет, есть развитие идеи о воспитании, снова в «Кривде». Так люди становятся теоретиками в вопросах, в которых мало что смыслят, заключил я. Сек рассмеялся, и мы покатили.

В дороге молчали. Сек сконцентрировался на вождении по нашим узким улицам. Я с болью думал о том, как неотвратимо валится империя. Валится, продолжая с уморительной серьезностью обсуждать вопросы школьного образования.