Тоска по Лондону

при езде бесконечной по тряской дороге
содрогает мне душу озноб
перестук светофор перестук
сердце буль-буль-буль-дог слабость руку роняет
чтобы доброго пса приласкать
сбоку клин выползает пресечь его годы
сбоку клин сзади клин сверху клин
жесткий серый озноб выбивает мне душу
о плывущие вдоль фонари
свет они расплескают мне в мозг
и бессмысленно цедят сквозь тело
и мерцают цепочкой светящихся пятен
при езде бесконечной по тряской дороге
ритм колес сердца ритм совпадений все меньше
в горле булькает что-то на висках моих венчик
но куда ж в тусклый строй фонарей
я лечу расплескав мозг как шлейф
клином свет как комета
этот клин добрался до меня
и ошметками душу по свету…

При усидчивости любой может создать ряд автобиографий одной личности. Получится множество, объединенное канвой фактов. Со страниц каждой будут глядеть разные люди.

Люди третьего тысячелетия! K вам обращаюсь я, друзья мои, в этот тяжелый для нашей планеты час.

Не прохлопать бы нам Землю, ребята… За нашими ссорами…

Господи, куда ж Ты глядишь, Болван?!

Дашь ли устоять нам, разноязыким и разноверящим?

Ты сотворил, ужаснулся и покончил с Собой, оставив нас в пустоте…

ГЛАВА 33. ЭЛЬВИРКА, СЛАДОСТЬ МОЯ!

Что ты там делаешь сейчас? А я забавляюсь, как никогда. С кем? В жизни не догадаешься. Со старым слюнтяем из тех, на чьих лекциях спим и над чьими поучениями потешаемся.

Но — по порядку.

Давно не писала, а надо бы. Жизнь упростилась. Раньше мы со своей свободой ходили чуть не в потрясателях основ. А теперь все делают, что хотят, на нас перестали обращать внимание. Надеюсь, и у вас так же, несмотря на привкус паранджи.

По-прежнему встречаемся в клубе. Як заметно вырос, как поэт, читает свои вирши, а мы ставим по ним живые картинки. Курим травку и творим черную мессу. Кайф! Домой заваливаюсь когда хочу, все спят, никаких осложнений.

А сегодня вдруг напоролась на маман и была встречена нотацией. Я, конечно, взвилась, но маман не приняла боя, развернулась и уплыла на кухню. В четыре утра! При том, что живут предки, как ты знаешь, по московскому времени. Ссора? У нас? Пошла к себе. Спала плохо. У алтаря перевозбудилась, а подходящего партнера не оказалось. Повалялась немного, потом встала и проскользнула в родительскую спальню. Я до сих пор люблю поприжиматься к папке, и он до сих пор это терпит, но не забывает спросить, приняла ли я ванну и почистила ли зубы. И вместо папки увидела в кровати чужого мужчину.

Не могу отказать себе в удовольствии в этом месте помучить тебя немножко. Ты же знаешь нашу семью. Представляешь пассаж — на родительском ложе чужой мужчина?

Теперь переверни страницу.

Эвка, это был постаревший портрет из любимой книги папкиной юности. Букет, так он теперь себя называет. Он тут обретался в Городских Сумасшедших, а у нас в доме последнее время стал темой постоянных бесед.

Он лежал на боку, лицом ко мне, спал, дергался, постанывал. Как можно было упустить такой случай? Забралась в кресло и стала наблюдать старикашку. Вообще-то ужас, когда они в двухдневной небритости. Но морщин немного, кожа не дряблая, разве у самых век, и еще на шее складки, у подбородка, там у них и читаешь год рождения. Знаешь, кажется, я разобралась, что может привлекать в старикашках: ввиду возраста, в них нет того зверского, что отпугивает в мускулистых животных. Сама понимаешь, при таком повороте мыслей я стала разглядывать его целенаправленно, и бес заискушал меня изрядной забавой. Он бормотал во сне — какие-то фонари, крыши, пес… Мне это надоело, я бросила на пол книгу — плашмя. Он дернулся и раскрыл глаза. Они у него светлые и глупые. А веки воспаленные, словно при простуде. Вылупился он глупыми этими глазами, нашарил на тумбочке очки, надел — и глянул на меня совсем другой человек. Я даже оробела и перевела взгляд на его губы, растрескавшиеся и покрытые корочкой.