Тоска по Лондону

(Нет, не могу. Писал, правил, вычеркивал, снова вставлял и снова вычеркивал. Перечитывал документы, свидетельства очевидцев и, плача, восстанавливал отвергнутый текст. Наконец, убрал все: незачем пропагандировать зверства. Убрал — теперь вписываю опять. Не могу, не имею права перед замученными.)

Их замучивали зверски и с удовольствием. K примеру, герр Сладострастник душил исключительно женщин и детей. Обожал прикосновение к их нежным шейкам и трепет агонии под своими чувствительными, но железными пальцами. Мужчинами он брезговал, их он просто замораживал в бочках — зимний спорт, так сказать. А вот герр Идиот не брезговал и мужчинами, но охотнее вспарывал животы девочкам и молодым женщинам, особенно беременным. Вспарывал и с любопытством наблюдал, что будет дальше. Мужественный герр Дегенерат в душе презирал слюнтяя Идиота: мужчина должен демонстрировать силу. Герр Дегенерат не облегчал себе задачи, его орудием была добрая секира. Не германская боевая, где ее добудешь в период упадка, обыкновенная мясницкая, но тоже тяжелая, и ею герр Дегенерат разрубал объект на две половинки. Предпочитал мальчиков, они стояли на коленях спиной к нему со сложенными перед лицом руками совершенно спокойно до самого конца, и половинки эффектно валились на стороны. Девочки же плакали и качались, и никогда нельзя было размахнуться с уверенностью, что секира попадет по макушке, а не по плечу, по спине… Мужчины тоже стояли спокойно, но их куда труднее было рубить, чем маленьких цыплят, их кости затвердели в неприязни к великому делу рейха. Герр Дебил, сокрушенно вздыхая, просверливал узников палкой или, поднатужась, отрывал куски мяса плоскогубцами. Этакий трудяга-слесарь, он еще и жаловался на неблагодарную работу, он числился начальником следственной части лагеря. Герр Кретин чурался извращений и, как истинный охотник, стрелял. Он любил стрельбу, он стрелял и днем, и в сумерки и мучительно жалел лишь о том, что евреи не летают и их нельзя подстрелить на взлете. Богоизбранный народ за столько тысячелетий мог бы и летать научиться. Все же выход из положения герр Кретин нашел: он велел подбрасывать детей и стрелял их на лету. Примерный муж, он и жене не отказывал в удовольствии: сам подбрасывал малышей, а жена стреляла. Дочурке он не доверял оружия ввиду малолетства, но охотно уступал ее просьбам «Еще, папхен, еще!» Надо же чем-то развлечь ребенка, обреченного расти в лагерной скуке.

Где сейчас дочурка? Она моя ровесница…

Богобоязненный герр Дерьмо держался в стороне и с глубоким неодобрением относился к буйной братии. Он, следуя велению сердца, умерщвлял без пролития крови, деликатно: вешал за ноги до наступления смерти и тогда немедленно снимал.

Дивные были времена. Не может быть, чтобы они никогда не вернулись.

Для прекращения чужой жизни использовались и другие средства, каких вышепоименованные герры не желали бы испытать ни на себе, ни на близких: забивание железными палками, молотками, кнутами, ногой в живот или в пах, утоплением в луже или бочке, солнечным ударом, инъекциями ядов или случайных веществ, вроде керосина или лигроина, или просто пузырька воздуха в вену.

Были же люди с фантазией…

Какое сладостное ощущение, когда перед тобой стоит изнуренное голодом и задавленное ужасом человеческое существо, хилый мужчина-интеллектуал, еще лучше беременная женщина или ребенок, какой-нибудь там мальчик лет шести-семи с испуганно сжатым ротиком и расширенными ужасом глазами, желательно темными, еврейскими, но если светлые тоже неплохо, пусть не прикидывается арийцем. Ты его подтаскиваешь к бочке с водой, владетель жизни и смерти, а он глядит умоляюще, больше ничего он не может, силы несоизмеримы, он глядит и надеется, что ты его просто пугаешь, что пощадишь его, беспомощного котенка. Но ты-то знаешь, что и сам смертен. Так умри же ты сегодня! А я завтра. О нет, ни малейшего равнодушия! Душа твоя взволнована предстоящим, вялый пульс сменяется сердцебиением хорошего наполнения, ты, трепеща от предвкушения, связываешь ему руки (не то в предсмертных судорогах, вслепую колотя по воздуху, он случайно может угодить тебе по лицу, и такие удары страшны), окунаешь его голову в воду — и спустя несколько секунд он начинает извиваться и биться в твоих руках, как вытащенная на берег рыбка. О, какое чувство! Это же не рыбка, это человеческое существо, и ты, владыка жизни, подпитываешь существование его конвульсиями.

Потом он затихает. Все, конец. Мужчина или женщина, которых ты окунал в воду, всем телом притискивая к бочке, чтобы не дать размаха опасным движениям, или мальчик, которого ты, ввиду малого веса, держал вниз головой за одетые в нитяные чулки тонкие дергающиеся ножки. Он затихает, но тебя еще некоторое время сотрясает сладостная дрожь: чувство бытия! владения! вседозволенности! безнаказанности! и — своей значительности.