Тоска по Лондону

Милосердный! — взрываюсь я. — Некоторые убеждали меня, что всемогущество Твое в предвидении. Дескать, конечный результат предусмотрен. Но я не знаю его! Дни мои кратки, и меня сжигает страх за остающиеся поколения. А Ты не находишь лучшего, как успокаивать меня пустыми словесами, когда мир летит кувырком и рушится экологическое равновесие! Ну как не растрогаться до слез от милостиво дарованной нам, детям Твоим, свободы воли… Зачем Ты погрузил нас в эту бесконечную борьбу с собой?

Он молчит, и мне становится жаль Его. Как вдруг словно огненными буквами вспыхивает передо мной его ответ:

Человек не был бы Человеком, если бы не боролся с собой.

… Сижу, обмякнув на своем самодельном ложе. Серый вечер липнул к окошку, когда я снова глянул в него. Плаксивый скребся дождь. Тихо было, как на соседнем кладбище. Фары проехавшей машины швырнули сноп света в мой склеп и заставили оконную решетку описать быстрый полукруг по стенам и потолку. Я снова придвинул рукопись.

БАЛЛАДА О ПЕПЛЕ

(окончание)

Превращение людей в пепел смертниками, осуществлявшими этот процесс при неизбежной перспективе стать пеплом в ближайшем будущем, описано в книге Макара Ефтропеевича Курганова «В лицо смерти» (Москва, Политиздат, 1966, 100 тыс. экз.) Тираж был данью политическим пируэтам в эпоху «до Шестидневной войны». Тогда же прошла серия процессов (полугодом позже это было бы невозможно), на одном из них побывал и я. Добавить к тоненькой книжке Курганова нечего. Возможный упрек по поводу того, что и всю БАЛЛАДУ О ПЕПЛЕ можно было заменить, скажем, «Треблинским адом» В.С.Гроссмана, отвергаю. Почему — ты поймешь, Эвент. Случай у нас здесь особенно криминальный…

27 июля 1944 года очередной сталинский удар — а удары эти с жертвами не считались — вынудил вермахт оставить Львов, что по тому времени справедливо оценивалось как избавление. На территории Яновского лагеря и в Долине смерти начала работу Следственная Комиссия по установлению злодеяний немецко-фашистских войск на временно оккупированных территориях. Устанавливать несложно было, такую большую работу впопыхах не спрячешь. Немцы не особенно и старались, просто засыпали остатки гигантских костров. Образовалось три насыпи. Одна метров двести длиной, десять шириной и пять высотой на самом дне долины и две другие, поменьше, на левом пологом склоне: расстреливали эти многостаночники в нескольких местах, чтобы один расстрел не мешал другому, не стаскивать же было потом трупы в одно место, и так сойдет. Комиссия приоткрыла насыпи — не на что смотреть, пепел, чистая работа. Раскопали несколько рвов с несожженными трупами, оценили общее количество жертв, сфотографировали, снова забросали песочком, составили акт и укатили восвояси. Пошумели, использовали данные в Нюрнберге. Пепел остался на месте упокоения. Хмурое львовское небо роняло над ним слезы, травы шептали молитвы. Место смерти сотен тысяч мученических душ предано было забвению.

Но это не был конец. Пеплу суждено было снова двинуться в путь.

Когда при решении вечно острой продовольственной проблемы началась кампания раздачи трудящимся в пользование клочков земли под сады и огороды, внимание властей предержащих обратилось к городским окраинам, так как население титской державы в подавляющем большинстве своем не имеет иных средств передвижения, кроме собственных ног и общественного транспорта, где предусмотрен. От ближайшей остановки трамвая номер 7 до Долины смерти минут двадцать ходу. И пытливый взгляд чиновников упал на пологий склон долины использования его ради.

Валы с пеплом распахали и сровняли с землей. Огороды родили крупную кровавую клубнику. Ее продавали на базаре, ели со сметаной и варили из нее джем и компот.

Меньшая часть пепла пошла в клубнику. Большая отправилась в скитания по свету. Как в приговоре Нюрнбергского трибунала по делу тех, кто сотворил Долину смерти: «… и пепел развеять по ветру». В дождливые дни из долины вытекал ручеек пепла, как некогда ручеек крови. Но, как и тогда, в сорок втором и сорок третьем, никто не потерял рассудка и не стал протестовать.

Большой Вал на дне долины ждал своей участи.

Я ходил туда ежегодно. Клал цветок или веточку на разбросанные кости. Видел, как копилась на правом, крутом склоне долины свалка. Видел, как стала сползать вниз. Тогда, в одну из весен, решился. Пришел с тонкой стальной трубой и стал загонять ее в страшную насыпь. Жутко было, но я заранее приготовил себя и, сцепив зубы, бил и бил по трубе. Она входила в вал легко, куда легче, чем в землю. Не потому что в песок — потому что в пепел. Я загнал трубу на всю длину, вытащил ее и побрел домой. Дома выколотил содержимое. Шел рыжий песок, потом серая масса, снова песок, снова масса. Ни то, ни другое не рассыпалось, так и держалось в виде цилиндриков. Я сидел над этим, пока не сообразил, что принес домой братское кладбище. Сложил все в стеклянный контейнер с притертой крышкой. В памятные дни у этого праха зажигал свечу. В долину больше не ходил.