Тоска по Лондону

Как типичный представитель двуногих прямостоящих, я всегда был социален. Многое делал или многого не делал не столько по своей, сколько по чьей-то воле — чтобы не лишиться и не навлечь, чтобы не огорчить и не обидеть… Теперь нет запретов на мне. От смерти моей никто не закричит. Я уже похоронен. Бояться нечего, кроме самой смерти. Трудно, метаморфоза все-таки, но я уже прошел катастрофу метаморфозы. Я прошел ее дважды: из червя в бабочку и обратно в червя. Теперь снова воспарю, навсегда. И не люди распорядятся дальнейшими странствиями моей души или что там у этого проспиртованного спиритуса вместо оной. Не люди. Это обнадеживает. И можно отпустить вожжи и прошлое настоящее и будущее и простить всем и получить прощение и потянуться сладко и облако проплывает в золотых небесах за окошком моим увлекая меня за собой и похожая на подростка старушка бодро карабкается ко мне по ступеням теснимая со всех сторон и безмятежная мордочка ее видимая из беспредельного далека переполняет душу жалостью а меня несет над трамваем уже рукой можно коснуться но облако мягко и настойчиво не пускает проплывает уплывает…

Да ведь я и не жил никогда! Все это просто привиделось!

Как — привиделось? Кому? Кому привиделось, если не жил?

Не знаю. Скоро узнаю, скоро…

… Только не спать, старина, только не спать! Если уснешь, то проснешься уже в раю!

Да где там спать, когда барабан грохочет, кадры мелькают и не дают ни погрузиться, ни воспрянуть, и нет во мне любви, нет никого, нуждающегося в любви настолько, чтобы сделать для него это усилие и скатиться, проползти, вскарабкаться, напиться, вытошнить… Ну, напряги же свою любовь ради доброго на этом свете, ради идеалов, проблеянных и все еще не забытых…

Какая усталость… Поздно. Дальнейшее повествование поведу уже оттуда. Там все сделается ясно, и смогу шаг за шагом проследить этапы, приведшие меня и приводящие других к трагическим нашим концам. Буду читать жизнеописание и расставлять знаки восклицания там, где прежде стояли лишь отточия и вопросы…

Странный какой-то озноб, начинается с макушки и скатывается до пальцев ног, сводит их вкрадчиво и сладостно. Свет пульсирует, что-то дрожит в животе. Это жизнь дрожит, по-русски — живот, она дрожит, ступни ног ледяные и холод поднимается все выше и сердце исхода просит из мелькания чужих кадров из собственной ненужности заброшенности из горестного этого существования подох наконец удовлетворенно скажет Завгар гигнулся радостно хихикнет Жучила, и этот сброд радостно потрет ручки, упоенно обхаркает весь тобою пройденный и таким трудом исполненный путь и станет уже вполне безбоязненно наслаждаться жизнью, а друг — в беде! а Док покачает головой, повторяя — «Дурак, дурак!» И это будет? это я допущу? спровоцирую своим безвольным умиранием?

Ну-ну, давай, это неплохо у тебя получается. Смешно, конечно, говорить о приливе сил, однако, налицо несомненный прилив злости. Должно быть, Зеркало так же, как и ты, высоковздорно ошибался относительно человеческой природы. Смерти мешает ненависть. Злобное удовольствие — чистейшее из удовольствий.

Жизнь, возвращайся ко мне ради всего зла, которое я могу еще совершить. Ну, нет же, кроме зла, способа бороться со злом. Это убеждение отточено в двух мирах. Отточенный таким образом, я многое могу, поверь. Поверь и возвращайся, стерва, я же все равно тебя достану, лучше возвращайся по-хорошему!

ГЛАВА 7. БЕЗУМНОЕ ЧАЕПИТИЕ

Утро 16 октября наступило для меня в два часа пополудни. Именно в это время взгляд остановился на часах над постелью. Их маятник мерно отбивал ход истории, теперь-то в этом не приходится сомневаться.

Два часа! Мне не дают спать так долго, хотя ко сну я отхожу и в семь, и в восемь утра, и позднее. Что ужасное я проспал?

Дела предшествующих дня и ночи далеки были от величавости, с которой принято отождествлять историческое. Обсуждалось множество решительных и противоречивых мер. Растерянность росла даже быстрее того, как выяснялись размеры катастрофы вследствие прорыва этого подлеца Гудериана. Растерянность и беспомощность. Вермахт успешно наступал и на юге. Педант и Архиерей что-то предлагали, но Сосо уже потерял способность концентрироваться. Напрасно я пытался овладеть его вниманием. По тому, как маниакально замирали его желтые глаза, делалось ясно, что он одолеваем навязчивой идеей. Голос стал гортанным, реплики отрывистыми, но Привратник не мог связать его с Цаганом, отозванным наконец из Питера дней десять назад, уже после развала фронта. Ранее самолюбие вождя не позволяло, надеялся, что пронесет. Вот и пронесло, да как! От миллионной армии, оборонявшей столицу, остался пунктир, жидкий заслон. И не всюду. Разрозненные звенья мудрено соединить. Связи нет. Потерян оказался — страшнее всего! — контакт с противнипком. Ну, противник, естественно, на оперативном просторе. А мы где? В этой сумятице отыскать Цагана, собиравщего остатки войск, чтобы поставить в оборону хоть роты на основных путях к столице, было непросто.