Тоска по Лондону

Мне повезло больше, хребет гибче был. В литературе, ввиду ее многословия, проще: через отрицательного персонажа протащил оппозиционную мыслишку — и спишь спокойнее. Не утверждаю, что было легко, ох, нет. С двумя правдами — правдой жизни и правдой литературы, ну!.. О правде жизни вообще было не заикнуться, ей дали уничижительную кличку правда факта, и она заклякла на все титские веки. Но и правду литературы надо было подать так, чтобы даже пролетариат понял.

Конечно, было противно. Восставал. Подавляли. Менял оружие. Бил. Строй убить не мог, но отдельных индивидов ушибал. На то, наверно, и намекал ЛД, называя меня светочем свободы нашей ордена-шмордена области. Результаты деятельности удручающе ничтожны в сравнению с размерами чудища. Потом, это уже была не литература, а мне небезразлична стезя, по которой идти.

Много лет спустя спрашивал себя: зачем пустился в литературную пучину? желание рассказать? для этого не обязательно печататься под пущим контролем Глаза Бдящего. Мог писать просто так, для тебя, Эвент. Профессионально это было бы куда интереснее.

Но просто так — слишком просто. Задача была — прорваться, взять высоту. Ну, прорвался, ну, взял. А цензоры вогнали-таки меня в ранжир. Нужен был мне этот ранжир и сопутствующее ему жалкое признание, если мог делать все ярче вне закона?

Много воды утекло прежде, чем я посмел ответить на этот вопрос. Теперь формулирую Доминантную Лемму имени Самого Себя: Всякий творец рвет в клочья шкуру в колючках непризнания и добивается признания в глазах широкой публики, которая ему, в сущности, безразлична, ради утверждения своего Я в узком кругу ценителей, прежде всего родственников и друзей, которые, в идеале при жизни творца, но в пределе хотя бы после его смерти, должны с уважением сказать: Так вот он, какой!.. То, что такой фокус удается единицам в любой области — в искусстве ли, в науке, в бизнесе — не обескураживает претендентов. Равным образом не останавливает их и то, что результатов приходится ждать долго.

С высоты сегодняшнего дня суммирую: блистательный результат. Xи-хи!

Жалеешь?

Нет. И не стыдно поминать, о чем жундел в своих книгах, хоть они и полны возвышенного вздора в духе Выступателя: человек! это звучит гордо! мера всех вещей! В долгих размышлениях об искусстве я пришел к выводу, что оно должно быть морально, в этом его призвание. Оно обязано быть добрым. Зло повсюду, а добро творится с огромным трудом. К нему лишь две вещи и побуждают — вера и искусство. Уже тогда я знал, что человек не звучит гордо, что мера вещей непознаваема и сокровенна — и все же держался высоких нот. Не затем, чтобы угодить Силе. Но в этом наши позиции совпадали. Цели были противоположны, но и тогда я не считал, да и теперь не считаю возможным снижать требования к хомо сапиенс из одного только стремления насолить Силе. Человек может звучать гордо, если…

Ладно, нет охоты обсуждать этот вздор. В данный момент важно одно: не раскаиваюсь в благочестивом блеянии, наполняющем мои книги.

Но приговор справедлив, согласен.

Очередной приступ выползает, как удав, и усиливается медленно, словно дает возможность оценить, с какого пустяка начал и до чего дойдет. Доходит. Ох, доходит… Свернуться бы калачиком, подтянуть колени, скорчиться… Везло до сих пор. Я из поколения лагерников, а догнала меня судьба лишь теперь. Мне, в отличие от маленьких сверстников, отпущена была целая жизнь.

Но уж это конец… я плыву… плыву…

Обожди, дай досказать, я не досказал, а там обречен молчать и улыбаться. Обрати внимание, с Тобой спорил, но не боролся. Многие, не в силах следовать Тебе, бросаются опровергать. Если не всегда я в силах был следовать, то, по крайней мере, знал, что — надо. Суди не по результатам, а по усилиям. Старался как мог. Всю жизнь. Понимаешь? Да, кричу! Потому что хочу, чтобы Ты усек. Боролся с собой, но никогда с Тобой, и заветы Твои под сомнение не ставил.

Все, бери. Видишь, я раскаялся перед лягушками и насекомыми, перед людьми и детьми, перед всем белым светом, и наказан уже тем, что простить меня некому. Прими же мою грешную душу.

Брось дурака валять. Это ханжество на самом пороге убытия ты называешь покаянием? И все? Такой весь из себя деликатный, чувствительный и тонкий, ты и впрямь уверен, что никому не задолжал? Не деньгами — всей жизнью!

Боже, тогда мне пришлось бы умереть уже давно.

Ну и умер бы, но с чувством выполненного долга. Умираешь ли ты с чувством долга, выполненного перед всеми?

Да кто мог бы сказать о себе так? Уж не Ты ли?

Другие ответят в свой час. Пока речь о тебе. Ну? Чего ты желал? Почему метался? Это последняя возможность, другой не будет. Кайся!