Тоска по Лондону

Вариант А. Я не я. В конце концов, дана же человеку свобода выбора. Например? Выбор времени и места рождения, среды, семьи, жены и детей…

… и потом вдоволь рассуждать о свободе выбора…

Вариант В. Нет свободы выбора. Я есть я. Начинаю сначала, но живу иначе самыми примитивными биологическими импульсами, ничего не усложняя…

Ну, таких навидался я примеров с простейшими биологическими импульсами, включая импульсивные убийства, импульсивные пощечины, что себя впору считать счастливчиком. Тупик!

Вариант С. Я есть я и живу как жил. Меняю некоторые узловые точки.

Какие именно? С чего начнешь?

Помнишь спор с Ним? Каково отвечать на те же вопросики? Ведь последовательно возвращаясь в прошлое, мы могли бы убедиться, что были счастливы.

Но последовательно возвращаясь в прошлое, мы убеждаемся, что не были счастливы.

Постой-постой, противоречащие утверждения не могут быть справедливы.

Да? Что ж, вернемся в один из дней. Допустим, в запомнившийся почему-то темный, туманно-дождливый ноябрьский день какого-то затертого года, плетусь по улице Железнодорожной (одно название чего стоит!), паровозный дым стелется по земле, за спиной громада завода, воняющая гарью литейки, однообразные обязанности вразрез моим литературным занятиям (это я тогда думал, а в Америке понял, что был на пенсии с обязательным присутствием у патрона в рабочие часы), и к этим обязанностям если не сегодня, то уж завтра надо вернуться неизбежно!

А как это воспринимается теперь? В подсознании было спокойно, была семья, она в тебе нуждалась, и друзья, и самая потребность в свободном времени. А на заводе множество замечательных людей — и Циль, и Вась, — и сам ты был молод и, оказывается, вполне здоров, ходил быстрым шагом, пил воду когда хотел, дышал не задумываясь о том, как дышится, одежда уютно прилегала к телу, и тоска была данью настроению, а не депрессивным психозом. Даже вонь литейки теперь один из любимых ароматов.

Философия торжествует над бедами вчерашними и завтрашними, но беды сегодняшние торжествуют над философией.

Хоть бы на бок перевернуться, хоть уж такую малость…

Тысячи крючьев впились в язык, в небо, в глотку и терпеливо их растрескивают, и трещины, не орошаемые ни кровью, ни лимфой, собираются в единую сеть и бесшумно уничтожают святая святых моего тела, пристанище жизни, полирующей дух, и все внутри меня в этих расселинах — сухих, сквозных, зияющих…

Опять комната теряет размеры, подползает это бесформенное, отталкивает, ставит перегородку, чтобы за нею невидимо сделать дело… Только спокойно, без паники, не бейся. Забьешься — конец. Судорога, агония и — ад. А будешь держаться… Дети всегда идут на небо, утверждает церковь, она-то знает, провожала на тот свет каждого индивидуально, как теперь скорая помощь, для того и монахов столько кормили в то благодатное время, в неустанных заботах о пристанище души, и это, наверно, было совсем не глупо. Вполне может оказаться, что несуществено, как проживаешь, а существенно, как уходишь. Дети потому и уходят в покой, что идут без страха. Взрослым до этого приходится дорастать. Не все дорастают.

Мне не было страшно в теплушке между Конотопом и Курском. Но с тех пор прошла целая жизнь, которая заканчивается так нелепо в тишине и одиночестве моего подвала. Когда меня здесь найдут… Посещают-то нерегулярно. Во что я к тому времени превращусь…

Стоп! Это мысли для здоровых. А мы… Нас много во всех концах земли (в больничных палатах, в постелях и просто на голой земле, — и мы, как бы это сказать, не вполне здоровы. Поэтому расчитывать нам надо прежде всего и исключительно на себя, приобретем же мы весь мир. После смерти, разумеется. Аминь. Терять мне нечего, я все потерял, кроме своих цепей. Аминь, разумеется. Я славно пожил. В двух мирах. А с возвращением в трех. Во многих ипостасях. В славе и ничтожестве. Поизведал. На фронте глупая смерть считалась от шального снаряда. Мой случай глупейший — шальной снаряд в мирное время. Но городские сумасшедшие всегда на войне. А на войне… сами понимаете… Исповедайся, причастись, получи отпущение. Все сам, больше некому. Такая вера странная, но и здесь ничего не поделаешь. Уж один тон, каким препираюсь с Ним…

С кем? Трусливым малодушием было бы полагать, что Он хоть когда-либо занимался судьбами индивидуально. Это было бы полным моральным разоружением. (Каковы формулировочки у хомо титскуса, даже умирающего…) Это было бы слюнявое упование на чудеса, на гарантированное вождение одними только безопасными путями в неизменно счастливый конец. Между тем, Ему до нас нет дела, и — по справедливости. Нас много. Он замечает — если замечает! — разве что результаты, которые то ли корректирует, то ли нет. Почему каждому поколению предстоит отыскивать путь свой во мраке.