Тот, кто меня вернул

— Слушай, позвони в аптеку… ой… добрый день, я думала, это Дина, — с улыбкой говорит молоденькая медсестра. Узнаёт меня, но имени не помнит. Гипс скрыт рукавом, и я наклоняю голову, чтобы волосы прикрыли лицо. Подхожу к шкафчикам и замираю. Не узнаю мой привычный мир. Потёртая металлическая поверхность стола, полуовал раковины, коробка с перчатками на стене. Стопки упаковок с перевязочными материалами. Стеклянный шкафчик и холодильник с лекарствами.

Я забыла этот мир. Я стала совсем другой и не знаю, как себя вести. Откашливаюсь и кладу дрожащую руку в карман халата.

Я предаю свою специальность, свою жизнь. Своё призвание. Я собираюсь причинить зло.

Дёргаю за стетоскоп, он душит меня, свивается вокруг шеи змеёй.

— Вам помочь? — приветливо улыбается медсестра. В её взгляде столько искренности, столько веры в добро, что хочется выть в голос.

— Память шалит, — хрипло усмехаюсь я. — Пришла по делу, а забыла, какому.

— Я такая с рождения! — весело хихикает девушка. — Пять раз зайду в комнату и не могу вспомнить, зачем. Как старая бабка.

— Ага, вспомнила. — Я прихожу в себя. Не знаю, что делаю, не понимаю своих поступков, но не могу остановиться. — Ключи на посту?

— Не-а, у меня. Я как раз Базарову в пятнадцатой собралась уколы делать. Вот, держите.

Протягивает мне ключи.

Беру их левой рукой. Твёрдо, без дрожи. Открываю холодильник, перебираю лекарства. Вот искомый стеклянный флакон. Инсулин.

— А вы к кому идёте? — любопытствует медсестра. Резонный вопрос, на который придётся ответить.

— К Седову.

— Правда? — изумляется она. — А я почему-то думала, что вы — хирург. Извиняюсь. Здесь столько ординаторов перебывало, всех не упомнишь. Вы очень кстати, а то я всё до Астахова пытаюсь дозвониться. У Седова давление в норме, но от лекарств началась головная боль. У него так каждый раз случается. А Астахов ничего ему не прописал, кроме парацетамола. Вот я и названиваю ему, чтобы дал чего посильнее, а то бедняга совсем измучился. Хорошо, что вы пришли.

Да, хорошо, что я пришла, а то бедняга Василий Седов совсем измучился.

Пальцы смыкаются вокруг холодного флакона, ногти впиваются в ладонь.

Уже сейчас я виновна в преступлении, и меня можно взять с поличным.

Меня можно судить и вынести приговор за одни мысли, за флакон в руке. За безумный блеск сухих глаз.

— Вы — левша?

Медсестра склонна к общению, и это плохо. Стою к ней боком, мычу бессвязный ответ и выхожу из процедурной, положив ключи на металлическую поверхность стола.

Ногти впиваются в ладонь, в мою единственную рабочую ладонь. Мне кажется, что я слышу собственный плач, но медсёстры не оборачиваются. Суетятся, перебрасываются шутками, а я иду мимо. Вперёд, к палате Седова. Я собираюсь взорвать мою жизнь.

Больничные коридоры длинные, во время обходов набегаешься до боли в ногах, а сейчас кажется, что до палаты Седова — два шага.

Охранник сам открыл дверь в палату, мне не пришлось объяснять и настаивать.

Вежливо кивнув, он прошептал:

— Заходите, мы давно ждём врача. Василий Борисович заснул минут двадцать назад, но то и дело просыпается от боли.

Не к месту вспомнилась старая шутка: четыре смертельно опасные вещи белого цвета — это соль, сахар, кокаин и белые халаты. Врачи.

— А давление когда мерили? — стою в пол-оборота, чтобы охранник не запомнил моё лицо, но при этом вступаю с ним в беседу. Зачем? Наверное, хочу отсрочить неминуемое.

— Так у него ж всё время проверяют, давление уже в норме.

— Отлично, спасибо, я посмотрю. Постараюсь его не разбудить.

Охранник закрывает за мной дверь, и вот я стою в тамбуре палаты Седова. Какой смысл в охране, если они пропускают к нему убийцу?

Василий Седов спит.

Постаревший, взлохмаченный. Дело не в самой болезни, а в том, что он на время потерял контроль. С контролем пропадают тонус мышц, подтянутость, уверенность движений, сила взгляда.

Изогнутая трубка капельницы небрежным овалом обрамляет голую морщинистую руку.

Василий Седов слаб. Перед лицом болезни мы все одинаковы.

Открываю вторую дверь, к счастью, она не скрипит. Стараюсь не думать о камерах наблюдения, стараюсь вообще ни о чём не думать.

Стою в тамбуре, не решаясь перешагнуть порог. Узкая деревянная планка отделяет меня от смертного греха. От полного падения. От убийства.

Плачу. Беззвучно, навзрыд. Трясусь всем телом. Протягиваю руку, ногти всё ещё впиваются в ладонь. Не раздавить бы флакон.

До постели пять шагов, от силы шесть.

Месть.

Вот она — месть, к которой я шла, которая должна взорвать мою жизнь, чтобы унять разрушительную боль потери.

Я держу в руке чужую месть. Она мне не поможет, более того, она мне не нужна.

Стою на месте, оглушённая этой правдой.

Что я здесь делаю?

Одержимость стекает с меня дождевой водой, оставляя за собой неуютный холод истины.

— За что ты меня убил? — спрашиваю одними губами. — И почему я не могу убить тебя?

Мне не станет легче, если я отомщу Василию Седову. Мне станет только хуже. Намного. Мне уже очень плохо от одной мысли о том, что я собиралась сделать. От одного вида растрёпанных седых волос на подушке. Я не понимаю, зачем пришла в больницу. Мне даже сказать ему нечего.