Тотальные истории. О том, как живут и говорят по-русски

Через несколько минут, когда мы проезжали мимо пустыря, водитель снова махнул в сторону окна: сюда не смотри, не надо, нечего тут смотреть, некрасиво, город позорит!

2

Люди тут хорошие, я знаю это давно, еще со времен литфестиваля «Живое слово» в Большом Болдино, на который съезжались каждый год журналисты и литераторы со всей страны. Президент фестиваля, продюсер Нина Зверева, собирала на пушкинские чтения мастеров слова из 150 городов России и 33 стран мира. На поэтическом ужине и на шумных болдинских ярмарках встречались участники из Мурманска, Махачкалы, Санкт-Петербурга, Южно-Сахалинска, из Австралии, Португалии, США и даже из Китая. Перед фестивалем с городом меня познакомил мой давний автор, Александр Котюсов, прозаик, публиковавшийся в лучших литтолстяках страны и сочетающий в себе таланты бизнесмена, удачливость выборного парламентария (Саша даже успел побывать депутатом Госдумы) и дотошность представителя точных наук — физик Котюсов оказался соавтором первой диссертации будущего губернатора Нижегородья Бориса Немцова. После того моего визита фестиваль «Живое слово» просуществовал, к сожалению, еще пару-тройку лет и закрылся по причине недофинансирования, но зато возродился литжурнал «Нижний Новгород» — каждый значимый город должен иметь у себя собственный литературный альманах, готовый стать центром литжизни.

Об этом и о многом другом я собираюсь рассказать в своем завтрашнем выступлении в Нижегородском университете, а пока репетирую будущую речь перед посетителями кафе на Большой Покровке — местном Арбате. Разговорились мы с нижегородскими художниками и поэтами случайно — я поинтересовался у официанта, называют ли старожилы город по-старому — Горький. Такое среди переименованных областных центров не редкость: тот же Екатеринбург — для кого-то Екат, для многих, особенно после одноименной книги одного из авторов Тотального диктанта Алексея «Глобуса» Иванова,

Ёбург, но для довольно большой прослойки совсем не совдеповских ветеранов он по-прежнему Свердловск

— просто по многолетней привычке, а не из мнимого уважения к почившему не по своей воле коммунистическому лидеру.

Когда к нашему разговору присоединяется добрая половина посетителей заведения, после незамысловатого соцопроса выясняется, что Горьким город давно никто не называет, в ходу тут только Нижний. Правда, каждый из опрошенных поправляется — мол, я не здешний, понаехал когда-то, оставшись тут жить, лучше спросить настоящих нижегородцев, кому как не им знать, что тут и как говорят. Я ещё не знаю, что целых три дня буду искать местных, посконных, тех, кто родился тут и вырос. Это город приезжих, как и мой Новосибирск, до сюда докатились перекати-полем мигранты из Казахстана, сбежавшие от морозов сибиряки и уставшие наматывать версты в Москву уральцы — то ли дело ночь в скором поезде от Нижнего или меньше часа на «Суперджете» до Шереметьево.

О сходстве с литературным Новосибирском, то ли мнимом, то ли реальном, и мое выступление — точнее, его кафешная версия. Мне кажется, спорю я больше с кем-то невидимым, что литературность городов определяется по наличию в них гигантов мысли, гениев, глыб, за которыми идут остальные. У меня есть примеры с обеих сторон, подтверждающие, на мой взгляд, эту теорию. Вот смотрите, объясню я молодой поэтессе (такие нынче говорят о себе поэтка — боюсь, к этому я никогда не привыкну), готовой мне возразить, у нас — в широком смысле «у нас», в Сибири — есть Красноярск и Иркутск. Наличие тех самых — смотрите выше — «глыб» предопределило литературную судьбу этих городов. За Астафьевым и Распутиным, особенно в их ранних версиях, тянулись местные середнячки — и поднялись, так сказать, над собой, достигли своего потолка, даже попытались его пробить. А те из литераторов, кто болтался бы без таких первопроходцев в низах, ничего собой не представляя, тоже тянулись — уже за середняками, и вышли на неведомый для себя уровень, став теми самыми середняками. Таким образом, резюмирую я, общий уровень писателей Иркутска и Красноярска — я больше о прозаиках, я спец по ним, не слишком смысля в поэзии — высок, выше, скажем, чем в моем Новосибирске.

— А почему же так случилось? — недоумевает юная поэтесса, и я гну свою линию дальше: