Тотти. Император Рима

Возвращение в раздевалку было не столь хаотичным, как можно было бы представить, потому что если мы, понятно, праздновали, то все остальное вокруг погрузилось в могильную тишину. Мы были ее причиной, но я бы соврал, если бы сказал, что в эти минуты мы сдерживались, чтобы не ранить чувства немцев. Я скорее боялся повернуть нож в ране без злого умысла. Мы все просто были пьяны от восторга и усталости – это опасная смесь, потому что она отпускает тормоза. Поясню на примере: ребята, немного утомившиеся от танцев и песен, в раздевалке жадно поедали фрукты, а я плюхнулся в бассейн с холодной водой, чтобы взбодриться. Вынырнул – и надо мной нарисовалась угрожающая тень Перуцци, голого и «вооруженного» массажной кушеткой, которую он занес над головой. Какого черта он делает?! Пока я задавался этим вопросом, Анджело бросил ее в воду между мной и стенкой бассейна. К счастью, прицел у него не сбился, и кушетка утонула в тысяче брызг, иначе, попади он по мне, он бы меня располовинил. Я испуганно таращился на Анджело, но он уже отошел, счастливо смеясь. И тогда я выскочил из бассейна прежде, чем ему на радостях пришло бы в голову метнуть туда и шкаф.

Переодевание. Микст-зона. Интервью. На международных матчах такого уровня распорядок отличается, и поэтому за барьером хорошо знакомые нам итальянские журналисты были в меньшинстве по сравнению с десятками и десятками репортеров из других стран. Конечно, все тычут тебе в лицо диктофонами и телефонами, чтобы записать все, что ты скажешь. Когда-то нужно остановиться, и это происходит в те минуты, когда боль Германии представляется мне во всем ее величии, потому что волонтеры чемпионата мира, которые, как всегда, сопровождали нас и помогали нам, были молодыми ребятами, мечтавшими о другом завершении этого вечера. Я особенно запомнил одну девушку, которая, пока вела меня от одной группы журналистов к другой – подсказывая мне, насколько это возможно, откуда они прибыли, – едва сдерживала слезы, и, когда я смотрел на нее, она быстро отворачивалась, чтобы не дать мне увидеть ее покрасневшие глаза. Я хотел сказать, что это был футбольный матч и в этот вечер лучше были мы. Глупо, конечно, потому что нечего было объяснять, и тем более не за что было извиняться. Но для меня, провожаемого ее печалью до автобуса, было совершенно естественно вести себя более скромно. Умеренные улыбки вместо развязного смеха. Большой палец вверх вместо размахивания руками. Я ушел, погладив ее по голове, и не знаю, поняла ли она всю затруднительность моего положения.

Я не видел никого из моей семьи. Они были в Дортмунде наездом, на чартере, аэропорт—стадион—аэропорт, и в ту минуту уже летели в Италию и планировали новое грандиозное путешествие на финал. Странно в этом признаваться, но я не чувствовал недостатка в них, потому что в таких ситуациях семья, которую ты таковой считаешь, – это твоя команда, только твои партнеры, люди, с которыми ты только что бился до изнеможения. И с которыми ты победил. Необходимость в присутствии родных, почти физическая, возникает через минуту после поражения, после вылета, когда рушатся чары матча, когда ты вспоминаешь, что за последний месяц не провел с женой и детьми ни часа, и эта мысль тебе кажется дикой. Но пока ты участвуешь в турнире и, возможно, даже добираешься до финала, пройдя через экстремальный опыт победы над хозяевами, ты живешь в котле восторженной битвы, где есть место только для тебя и твоих партнеров. И, кстати говоря, о восторге: в самолете по пути в Дюссельдорф и оттуда – в Дуйсбург Липпи решил, что мы заслужили награду, и позволил нам всякие гадости, которые запрещались с самого начала: выпечка, чипсы, шоколад, газировка, – и мы тут же атаковали корзины. Скорее всего, их взяли с собой, чтобы подсластить нам горечь возможного поражения, но Мистер, пребывая в восторге от того, что мы вышли в финал, разрешил все это съесть и выпить.