Tough Cookie (СИ)

И Чихо уходит. Не потому, что он этого хочет, а потому что Чон просит. Так надрывно, умоляюще просит. Чихо давит в себе все то, что давно родилось внутри, но всплыло наружу только в эти минуты. Плотно закупоривает, заливает сверху цементом и уходит. Потому что на самом деле покалывающими кончиками пальцев чувствует желание убить Чонгука этими самыми руками. Младший не плачет, но смотрит так умоляюще, что уйти сейчас — самая разумная идея из всех, которые могли появиться в голове за всю его жизнь. Чтобы не убить его и себя заодно. Потому что чонгуковы слова звучат полнейшим бредом, не укладываются в голове, но делают больно прежде, чем Чихо успевает осознать, что за ребрами разрядами на двести двадцать пульсируют разодранные напополам внутренности: и попробуй теперь докажи, кому они принадлежали — ему или Чонгуку.

========== 8. ==========

После ухода Чихо, Чонгук долго пытается собрать себя во что-то целое и единое. Получается с трудом. Он сидит на полу в коридоре, неудобно и как-то неестественно, будто марионетка с вывернутыми руками-ногами, тело вымораживает сквозняком из так и не закрытой двери, на которую получается только бездумно пялиться, не видя ничего: ни темноты вокруг, ни слабого, почти незаметного света от наружной лампочки где-то на лестнице. Запоздалое осознание того, что он, кажется, избавился от Чихо раз и навсегда, не укладывается в голове, с какой бы стороны Чонгук не пытался его обдумать. Впрочем, думать у него не выходит тоже. В сознании мелькают лишь разрозненные обрывки его перебитой жизни с того момента, как он переступает порог Seven Seasons. Чонгук жмурится и больно ударяется несколько раз затылком о стену позади, пытаясь вытравить десятки взглядов и сотни переливов чужого голоса, которые смыкаются вокруг плотным титановым кольцом, заставляя подавиться собственным вдохом. Потому что череп разве что не звенит разлетевшимися осколками, напоминая сколько раз его били головой, и сигналит противным искрящимся набатом по вискам, но лицо Чихо внутри не затирается. Только еще больше резонирует, добавляя к пыткам едва ли не физическое ощущение горячих касаний по всей поверхности кожи. Каждый сантиметр нестерпимо колется и жжется, Чонгук не может себя держать — съезжает боком в сторону и стекает бесформенной массой на пол, неслабо прикладываясь лбом о деревянный ошарпанный паркет, а кажется, что падает на самое дно, где три секунды невесомого падения и ты лишь клочки разорванных камнями внутренностей. Ни боли, ни тоски, ни бесполезных попыток дышать — только черная-пречёрная пустота. А темнота снаружи спиралью заворачивающаяся с темнотой внутри — это уже целая черная дыра, с которой Чонгук, сколько не пытайся, справиться не может. Чихо забирает с собой последние, исхудалые, с трудом собранные по крупицам запасы себя, и шансов больше нет. Только желание сдаться.

Он не чувствует себя вообще, теряет связь с реальностью и отключается прямо там, посреди маленькой холодной прихожей, без снов и успокоения. Только ближе к утру Чонгук вздрагивает, как от удара, подрывается и слепо оглядывается вокруг, потому что ему до сих пор кажется, будто за ним кто-то следит, смотрит изо всех углов и тяжело тянется придушить, смыкая свои ледяные костлявые пальцы вокруг его шеи. Он загнанно прерывисто дышит, но кроме страха в нем по-прежнему так ничего и не отзывается. Чонгук наощупь мучительно долго ползет в свою комнату и видит перед глазами только враждебную ширящуюся тьму, от которой хочется надрывно истерично кричать. Но все, что у него получается — это бесконтрольно звать Чихо по имени, сорванным шепотом все повторяя и повторяя его имя, пока он не проваливается в относительно умиротворенный сон, а по факту не теряет сознание, не в силах удержать его ослабевшими пальцами.

Так Чонгук и засыпает, кажется пустой совсем, а на самом деле — с головой полной мыслей и с сердцем, ноющим так, как если бы он потерял что-то очень важное, чуть ли не жизненно необходимое.