«Товарищ Керенский»

Статус «освободителя» политических заключенных был важен во многих отношениях. Бывшие каторжане и ссыльные обращались к министру юстиции со всевозможными просьбами. Между тем многие из них в это время вливались в ряды новой политической элиты революционной страны, пользовались авторитетом как «борцы за свободу», а значит, установление деловых и личных отношений с ними становилось и важным ресурсом. В адрес Керенского направлялись существенные денежные средства для помощи «пострадавшим политическим». Так, 4 марта Комитет съездов представителей акционерных коммерческих банков единогласно постановил вручить на эти цели министру юстиции 500 тысяч рублей. Правление Русско-Азиатского банка также поручило А. И. Путилову передать Керенскому 500 тысяч рублей в пользу «бывших политических»[357]. Информация об этих пожертвованиях появлялась в газетах – тем самым читатели приглашались поступать схожим образом: помогать бывшим узникам «старого режима» с помощью влиятельного министра, авторитет которого подтверждался подобными действиями предпринимателей.

Общественное мнение приписывало лично Керенскому и многие популярные меры, принятые всем Временным правительством; этому могло способствовать среди прочего то обстоятельство, что иногда общие решения оформлялись и подписывались министром юстиции. Некоторые же мероприятия правительства первоначально разрабатывались в Министерстве юстиции, что также укрепляло авторитет главы ведомства. Например, многие считали, что министр сам провел амнистию, отменил смертную казнь, хотя в действительности это решение соответствовало общей программе Временного правительства. В адрес Керенского направлялись восторженные резолюции, такие образы тиражировала пропаганда сторонников министра юстиции. Его биограф О. Леонидов писал: «За недолгое управление Министерством юстиции Керенский совершил акты чрезвычайной исторической важности: навсегда отменил смертную казнь в России и тем поднял русское правосознание на ту высоту, которая среди взбаламученного моря страстей светит ярким нравственным маяком»[358].

Весной 1917 года по многим вопросам, входившим в сферу компетенции министра юстиции, в обществе существовало некое согласие. (Эти предметы общественного внимания никак нельзя сравнить с вопросами о войне и власти, которые уже тогда вызывали острые дискуссии.) В эйфорической атмосфере марта многие с умилением наблюдали, как на свободу выходят уголовные преступники, зачастую воспринимавшиеся в качестве тех «узников режима» и «жертв общественного строя», которые неизбежно переродятся в добродетельных граждан в благотворных условиях революции (и нередко заключенные давали подобные обещания). Такие случаи действительно встречались: одни бывшие уголовники шли добровольцами на фронт, а другие – становились политическими активистами. Однако многие «жертвы старого режима» вскоре возвращались к преступным промыслам, чему немало способствовало общественное неустройство тех дней. Преступников-рецидивистов революционной поры через некоторое время стали иронично именовать «птенцами Керенского»[359]. Весной же такое развитие событий многим казалось невероятным: вера в «чудо революции», делающей из закоренелых преступников сознательных граждан новой России, эйфорическое сознание, в распространении которого не последнюю роль сыграл и сам министр юстиции, – все это было еще очень сильно.

Керенский вошел в историческую память как политик, подменявший насущные дела красивыми словами. Уже в 1917 году, через несколько месяцев после Февральской революции, его именовали «фразером», «болтуном», «говорителем», наслаждающимся собственным красноречием. Однако в первые месяцы революции именно министр юстиции воспринимался как необычайно работоспособный государственный деятель, эффективный администратор, человек дела, который не тратит лишнее время на слова.

Петроградская «Маленькая газета» тогда превозносила его деяния. 7 марта, через пять дней после образования Временного правительства, в этом издании появилась статья, так характеризовавшая деятельность министра юстиции: