Трагедия династии Романовых

«Никогда не забуду той последней встречи, – пишет он, – и оставшееся впечатление никогда не изгладится из моей памяти… Государь сразу принял меня. Когда я шагнул к нему в кабинет, он стоял у окна возле двери, в которую я вошел, где и оставался во время беседы вместо того, чтобы пройти к рабочему столу и, как всегда, пригласить меня сесть. Мне показалось, будто дверь в гостиную приоткрыта (чего прежде никогда не бывало), и за ней кто-то стоит. Может быть, это была лишь иллюзия, но ощущение не покидало меня за все время аудиенции. Вид царя меня так поразил, что я не осмелился осведомиться о его здоровье. За тот год, что мы не встречались, он стал просто неузнаваемым. Лицо страшно осунувшееся и усталое, сплошь в мелких морщинках. Глаза, всегда мягкие, теплые, потускнели, взгляд блуждал безостановочно, неспособный, как прежде, внимательно сосредоточиться на собеседнике. Белки глаз сильно пожелтели, радужка утратила цвет, стала серой, почти безжизненной… На лице его величества было какое-то потерянное выражение, с губ не сходила печальная вымученная улыбка… Он выслушал меня до конца все с той же безутешной улыбкой, беспокойно переводя взгляд из стороны в сторону. Я только спросил, не соизволит ли он милостиво дать мне несколько советов по поводу возложенной им на меня задачи. Этот вопрос (по-моему, чрезвычайно простой, и мне никогда в голову не приходило, будто император с его великолепной памятью может забыть то, что говорил своему министру внутренних дел два-три месяца назад) привел его в замешательство, которое мне показалось абсолютно необъяснимым. Только натужная невыразительная, даже неуместная улыбка не сходила, как я уже говорил, с его лица. Император смотрел на меня так, словно молил о помощи и просил напомнить о том, что полностью ускользнуло из памяти».

Когда Коковцов освежил наконец царскую память, «его величество совсем растерялся, долго молча смотрел на меня, как бы собираясь с мыслями, припоминая нечто на миг забытое. Наконец, после долгого молчания, показавшегося мне бесконечным, его величество ответил, но все с той же скорбной улыбкой… Она не исчезала, пока он пожимал мне руку и сам открывал передо мной дверь в приемную».

Внешний вид и поведение царя глубоко поразили бывшего премьера. В приемной он столкнулся с обер-гофмаршалом графом Бенкендорфом и доктором Боткиным. «Даже сегодня, через столько лет, признаюсь, меня душат слезы. Я обратился к Боткину с вопросом: «Скажите, разве вы не видите, в каком состоянии его величество? Он на грани душевной болезни, если уже ею не поражен…»

«Я всегда был в этом убежден, – писал позже Коковцов. – По-моему, в то время царь был тяжело болен, и я сомневаюсь, что он понимал, что вокруг происходит, не говоря уже о деталях. Как бы там ни было, могу сказать, что никогда не видел царя таким растерянным, как в завершающий момент нашей последней встречи всего за пять недель до Февральской революции, которая смела все, что было мне дорого, и привела императора к трагическому концу ночью 16 июля 1918 года в Екатеринбурге».

Этот рассказ о состоянии царя накануне крушения монархии воспринимается почти как медицинское свидетельство о душевном расстройстве. Он был впервые опубликован осенью 1933 года.

7 января 1917 года (по новому стилю) французский посол Палеолог тоже в последний раз встретился с императором. Николай II произвел на него такое же впечатление. После долгой беседы он оставил царя «с глубоким чувством огорчения и озабоченности. Все его речи, особенно долгие минуты молчания, рассеянный, как бы невидящий взгляд, туманные мысли, вообще непривычное утомленное выражение подтверждали возникшее не один месяц назад чувство, что царь уже покорился судьбе, не веря больше ни в свою миссию, ни в свои действия, лишенные всякого воодушевления, и, смирившись с мыслью о неминуемой катастрофе, готовился к мученической гибели».

Мнение Палеолога полностью совпадает с рассказом, который я слышал от одного офицера, видевшего императора на фронте незадолго до революции. Инспектируя дивизию, царь посетил офицеров. Его вид и поведение ошеломили моего свидетеля: император превратился в некий бесчувственный, ничего не видящий автомат, лишенный какой-либо свободы действий.

Болезненное, ненормальное состояние царя за несколько недель до отречения, возможно, объясняется тем, что по натуре он был фаталистом, верившим в свою обреченность, а возможно, и просто переутомлением. Порой я задаюсь вопросом, достаточно ли подобных объяснений? Летом 1917 года, когда я имел случай видеться с ним в царскосельском Александровском дворце и когда за ним наблюдали мои подчиненные, царь вновь был бодр, в хорошем настроении, иногда даже весел.