Трагический эксперимент. Книга 3

Естественно, ни о каком реальном захвате власти большевики до весны (а может статься, и до осени!) семнадцатого года и не думали. Причина была совсем иной, куда более прозаической — структура организации объяснялась потребностями повседневной работы. Которой, кстати, большевики причиняли своим более правым тёзкам массу неприятностей. Меньшевики видели себя в качестве парламентской партии и предпочитали легальные формы деятельности, не влияющие на производство — в крайнем случае, если возникнет уж очень острый конфликт, можно провести небольшую забастовку. В 1917 году в составе третьего коалиционного правительства министром труда стал меньшевик К. А. Гвоздёв — он был вообще против стачек как таковых, считая, что те обессиливают рабочий класс и дезорганизуют страну. Коль скоро партия выдвинула его на такой пост, стало быть, он выражал общее мнение.

Большевики же со стачек начинали, а потом, если удастся, переходили к захватам предприятий, баррикадам и уличным боям. Они, конечно, чаще всего проигрывали, и в итоге доставалось всем эсдекам, без различия ориентации. Когда началась война, меньшевики большей частью выступали за участие в ней, некоторые были, в общем-то, против, но весьма ненавязчиво против. А Ленин выдвинул тезис перехода империалистической войны в гражданскую, от которого содрогнулись все. Это также была теория, но, в отличие от построения социализма, она-то являлась вполне реализуемой.

Февральскую революцию большевики попросту проспали. Ленин, пребывавший в то время в Цюрихе, ещё в январе 1917 года говорил: “Мы, старики, может быть, не доживём до решающих битв этой грядущей революции”.

В Петрограде всем ведали три молодых члена “Русского бюро” ЦК (основное ядро Центрального комитета традиционно сидело в эмиграции): Молотов, Шляпников и Залуцкий.

3 апреля Ленин приехал в Петроград. В то время видные деятели Совета считали обязательным встречать каждого приезжающего политика — вот и Ленина встретил на Финляндском вокзале собственной персоной председатель ЦИК Чхеидзе.

В тот же день, 3 апреля, английское посольство сообщило в российское Министерство иностранных дел: “Ленин — хороший организатор и крайне опасный человек и, весьма вероятно, он будет иметь многочисленных последователей в Петрограде”. Эта оценка многое объясняет в дальнейших событиях, учитывая степень влияния англичан на русские дела…»

После февраля 1917 года началось уничтожение портретов императора. Те же люди, которые ещё недавно были монархистами, рвали портреты Николая, выкалывали глаза, жгли. Не антимонархические чувства привели к падению монархии, а наоборот. Отречение императора словно означало санкцию на общенациональный погром. Он отрёкся от престола, и всё развалилось. Было государство — и в один день рухнуло. Только поняли это не сразу.

Главная цель Февральской революции состояла в переходе от власти, узаконенной Богом, к власти, избранной народом.

Февральскую революцию русские поэты Серебряного века восприняли как событие долгожданное и неизбежное. Мало кто из поэтов остался от него в стороне. Отозвались стихами самые талантливые и яркие поэты России — Александр Блок, Сергей Есенин, Владислав Ходасевич, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Максимилиан Волошин и многие, многие другие. Целая гамма чувств — от восторга до сожаления — отразилась в стихах тех, кто на сто лет вперёд определил развитие русской поэзии — от Валерия Брюсова и Велимира Хлебникова до Марины Цветаевой и Игоря Северянина. Интересно, что Борис Пастернак отразил февральский переворот, что называется, «по касательной» — лишь названным именем Керенского, а стихи Мандельштама психологически как бы суммируют весь 1917 год — от февраля до декабря.

Аркадий Петрович Столыпин, французский писатель и публицист русского происхождения, сын премьер-министра Российской империи Петра Столыпина, вспоминал потом:

«В 1917 году мне было тринадцать с половиной лет. Вначале никто ничего как следует не понимал. Мы на всё смотрели, как на спектакль, из окон нашего дома. Все эти шествия полков, солдат, которые шли к Думе… Смутно шли вести об отречении. В Думе орудовали Родзянко, монархисты, декабристы, Гучков — такие люди, которые как будто бы всё-таки дорожили государственностью. Было такое чувство бестолковщины и непонимания того, что произойдёт далее, и надежды, что всё-таки жизнь как то войдёт в обратное русло. Конечно, не было ни малейшего представления о том, что раскрылась какая то бездна.

На Февральскую революцию мы смотрели как на спектакль.

До того момента, когда начались вечерние обыски. Когда вдруг начали появляться какие то группы солдат, которые сами не знали, что они ищут, задавали всякие бестолковые вопросы. Просто им было любопытно и интересно погулять по дому и посмотреть, что в нём происходит.