Трагический художник России

Рассказ «Мой процесс», где автор фигурирует под собственной фамилией, явно тяготеет к жанру очерка. Но жанровая грань здесь до предела размыта. В рассказе повествуется, причем без какой-либо патетики и обличений, как по доносу лагерных стукачей Шаламову припаяли новый срок. В частности, и за то, что он назвал Бунина «великим русским писателем». Шаламов получил 10 лет лагеря и еще 5 лет поражения в правах. Из этого рассказа мы узнаем о мучениях героя, но еще больше — о его мужестве и стойкости. И тут же создается беспощадный портрет его следователя Федорова, невежественного, подлого, лицемерного, и создается опять-таки в сдержанной, почти протокольной манере, которая здесь наиболее уместна.

Порою Шаламов, казалось бы, далеко уходит от биографической документальности. В рассказе «Шерри-бренди» описывается смерть поэта, в котором легко угадывается Осип Мандельштам. Написано это с обжигающей достоверностью — словно автор лично присутствовал при кончине своего героя или даже был им самим, но чудом выжил. Шаламов неоднократно находился в аналогичных условиях, много раз прощался с жизнью. Таким образом, и это произведение имеет под собой документальную основу.

Документальность — одна из примечательных характеристик шаламовской прозы, которую он называл «новой». Признавая необходимость довоображать, домысливать внутренний мир своих персонажей, Шаламов считает недопустимым выдумывать самую обстановку, жизненную среду действия, основные коллизии и конфликты. Безусловными признаками «повой прозы» являются полная искренность автора, что требует органичной погруженности писателя в жизненный материал, глубочайшее его знание изнутри, что возможно лишь при личном участии в воспроизводимых им реальных ситуациях.

Вполне стройная концепция. Но тут Шаламов впадает в нелегко понимаемое противоречие. Сам он неоднократно заявлял, что писатель не обязательно должен «слишком хорошо» знать свой материал. По Шаламову, первоавтором данного утверждения является Солженицын. Известна опубликованная шаламовская запись беседы с Александром Исаевичем: «Тот сообщил свою точку зрения на то, что писатель не должен слишком хорошо знать материал». Я не сомневаюсь в достоверности этой записи, однако она и не авторизирована Солженицыным.

В шаламовских воспоминаниях о Колыме есть раздел, озаглавленный «Кто знает мало — знает много». Там сказано: «Писателю нужен опыт небольшой и неглубокий, достаточный для правдоподобия... Писатель не должен хорошо знать материал, ибо материал раздавит его». Когда «знаешь мало», легче завязать контакты с читателем, добиться успеха. Но истинный писатель работает не для читателя, а во имя высшей истины — на этом тоже настаивает Шаламов. И он оспаривает выдвинутые им же положения. «Есть мысль, что писатель не должен слишком хорошо, чересчур хорошо и близко знать свой материал... Орфей, спустившийся в ад, а не Плутон, поднявшийся из ада... По этой мысли — писатель всегда немножко турист, немножко иностранец, литератор и мастер чуть больше, чем нужно».

В этих противоречивых суждениях отразилось то беспокойство, которое испытывал Шаламов: как читатель воспримет его рассказы о Колыме. Очень уж необычен их материал. Читателю, особенно молодому, может оказаться ближе более поверхностное восприятие этого материала и тот писатель, который «знает мало».

Ясно, что колымские рассказы документально достоверны, они повествуют и о лично пережитом и, чаще всего, о лично увиденном. С этой точки зрения представляется совершенно органичным высказывание Шаламова: «Новая проза отрицает этот принцип туризма. Писатель — не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник не в писательском обличье, не в писательской роли. Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад. Выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души...»

Полемизируя с известным заявлением Н. Хрущева, будто литератор обязан быть «подручным» коммунистической партии, автор «КР» говорит: «Писатель становится судьей времени, а не «подручным» чьим-то, и именно глубочайшее знание, победа в самых глубинах живой жизни дает право и силу писать». И буквально тут же он утверждает, что писатель не должен «претендовать на роль судьи. Напротив, писатель, автор, рассказчик должен быть ниже всех, меньше всех. Только здесь — успех и доверие. Это — и нравственное и художественное требование современной прозы».