Трагический художник России

Шаламов различает два понятия: «судья времени» и «судья героев». Первым писатель становится потому, что объективно изображает жизнь, но он не должен выносить ни обличительных, ни одобрительных суждений о своих персонажах, предоставляя оценивать их самому читателю... Это «самому» достаточно условно. Шаламов никому не навязывает своей точки зрения, он чужд ригоризма. Но, конечно, читая, например, рассказ «Последний бой майора Пугачева», мы не усомнимся в том, что автор находится целиком на стороне отважного человека, сумевшего вместе с друзьями бежать из лагеря и сражавшегося вместе с ними до последнего патрона. Впрочем, здесь ситуация весьма определенная по своим исходным параметрам. В таком же рассказе, как «Галина Павловна Зыбалова». автор стремится никак не выявить собственной позиции. Он не «судит» героиню, когда она изменяет мужу, и не хочет давать ей каких-либо советов, когда она допытывается, в чем смысл жизни. Шаламов действительно не ставит себя выше читателя и уважает, в определенных пределах, иные точки зрения, с которыми он, может быть, и не согласен. (Писатель должен помнить, что на свете — тысяча правд».

Отсюда и аптипатетичность Шаламова, считавшего, что о лагерях надо рассказывать «ровно, без декламации». Здесь проповеднический пафос просто лишний. Творческая воля автора как судьи своего времени проявляется прежде всего в самом отборе материала, который накладывает на писателя свои жесткие ограничения. Подобный материал, по Шаламову, исключает юмор и сатиру. Он трагедиен по самой своей природе, что нельзя никоим образом смягчать, затушевывать. Однако от сатирических красок автор не отказывается, что видно по таким рассказам, как «Доктор Ямпольский», или «Иван Богданов». Те же краски проступают в изображении лагерного начальства и стукачей.

В отличие от большинства литераторов и критиков шестидесятых годов Шаламов огромное значение придавал теме, разрабатываемой писателем. По мнению автора, высокий художественный результат достигается «прежде всего серьезностью жизненно важной темы. Такой темой может быть смерть, гибель, убийство, Голгофа...». То есть речь идет о больших, общечеловеческих темах, к которым относится и лагерная. В ней, полагал автор «КР», «разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно».

Единственно, к чему был непримирим Шаламов, так это к политическим спекуляциям на лагерной теме. Например, мифом было, по его мнению, представление о том, что и в лагерях советские люди истово трудились на благо родины, радовались своему труду. Шаламов художественно выражает свое несогласие — в рассказах «Плотники», «Одиночный замер», «Артист лопаты» и многих других. Здесь порой он выступает в нехарактерной для него роли публициста. Сам материал обязывает!

Шаламов с возмущением пишет о циничном в условиях лагеря лозунге: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». «Лагерь был местом, где учили ненавидеть физический труд, ненавидеть труд вообще». Сталинский ГУЛАГ знал только, или преимущественно, тяжелую, рабскую, унизительную работу, радоваться которой было невозможно. Но от литературы требовали одно: не следует сгущать краски в изображении советских лагерей. Не все там-де было плохо.

Нет, именно все плохо, утверждал Шаламов. От фарисейства он ограждался Документом, которым считал свои рассказы. Документом, самым адекватным лагерному материалу из всех литературных жанров. Роман, полагал автор «КР», здесь не годится, он в принципе устарел. В шестидесятые годы велись оживленные споры о судьбах этого жанра. Зарубежные авторы авангардистского толка его просто отрицали. Многие наши литературоведы его яростно защищали. Исторически они оказались правы. Роман не умер. Шаламов ошибся в оценках эстетического потенциала этого жанра. Но для своего времени справедливым было убеждение Шаламова, что лагерному материалу не соответствовал роман с его неизбежно разветвленной композицией и сюжетным плетением, побуждающим автора слишком многое дофантазировать. Не подходила и повесть, если рассматривать ее как смягченный, более лаконичный вариант романа. Зато был очень удобен жанр рассказа — жанр стреляющий, дающий, по словам Шаламова, пощечину сталинизму, основывающийся на жизненно достоверной истории и строго ее воспроизводящий. Совокупность же этих рассказов давала своего рода «роман без романа», то есть без лишнего дофантазирования, оно здесь было неуместно.

Но шаламовский рассказ — рассказ нового типа, что отчетливо сознавал сам автор. «Рассказы мои представляют успешную и сознательную борьбу с тем, что называется жанром рассказа», В разработанной им художественной структуре органично сплавляются строгий документализм с психологической аналитичностью.