Трагикомические новеллы

— Вы видите, — сказала она ему, — женщину, которая вчера еще была самой уважаемой женщиной Вальядолида, сегодня же впала в предельное бесчестие и способна вызвать жалость в большей мере, чем она прежде внушала зависть. Однако, как бы ни было велико мое несчастье, поддержка, которую вы мне столь своевременно оказали, может еще немного помочь мне, если вы оставите меня в своей комнате до вечера, а затем прикажете доставить меня в носилках или в карете в монастырь, который я вам назову. И, однако, — прибавила она, — после всего, чем я вам обязана, я должна еще попросить вас взять на себя труд отправиться ко мне домой, осведомиться, что там делают и о чем говорят, и, наконец, узнать, в каком духе толкуют при дворе и в городе о несчастной, которую вы так великодушно взяли под свою защиту.

С услужливостью человека, начинающего влюбляться, дон Гарсиа вызвался пойти, куда ей будет угодно. Она дала ему необходимые адреса; он же покинул ее, обещая поскорее вернуться, и она вновь стала сокрушаться так бурно, как будто начала делать это впервые.

Не прошло и часа, как дон Гарсиа вернулся и нашел свою гостью в величайшей тревоге, словно она уже знала, что он приносит дурные новости.

— Сударыня, — сказал он ей, — если вы — Евгения, супруга дона Санчо, то я узнал вещи, для вас весьма интересные. Евгения исчезла, а дон Санчо находится в руках правосудия по обвинению в убийстве брата своего дон Луиса.

— Дон Санчо невинен, — сказала она. — Несчастная Евгения — это я, а дон Луис был худшим из людей!

Ее слезы, внезапно хлынувшие, и ее рыдания, разразившиеся с удвоенной силой, помешали ей продолжать, и все же, я думаю, дон Гарсиа не без труда применился к ее печали. Но вещи бурные длятся недолго, и скорбь Евгении немного утихла; она вытерла слезы, уже больше не вздыхала с такою силой и возобновила свою речь в следующих выражениях:

«Недостаточно вам знать имя и положение несчастной, ставшей в короткое время столь многим вам обязанной; она хочет осведомить вас о некоторых подробностях своей жизни и этим доверием в какой-то мере подтвердить крайнюю свою признательность по отношению к вам.

Я происхожу, — продолжала она, — из одного из лучших семейств Вальядолида; я родилась богатой и была наделена красотой, достаточной, чтобы тщеславиться ею, причем нельзя было найти повод порицать ее. Прелесть моего нрава привлекла ко мне больше влюбленных, чем прелесть моего богатства, а слава того и другого подарила мне поклонников в самых отдаленных городах Испании. Среди всех тех, кто надеялся стать счастливым путем обладания мною, два брата — дон Санчо и дон Луис, — одинаково наделенные благами фортуны и природы, выделялись как избытком своей страсти, так и соперничеством в желании оказать мне как можно больше услуг. Мои родители высказались в пользу старшего — дона Санчо, моя же склонность подчинилась их выбору и отдала меня всю человеку, уже перевалившему за сорок лет, который мягкостью своего нрава и крайним своим старанием всегда нравиться мне завладел моей душой настолько, насколько мог бы сделать это человек, более соответствующий мне по возрасту. Оба брата, хотя и соперники, тем не менее жили дружно, и дон Санчо, обладая мною, отнюдь не утратил дружбы своего брата дон Луиса. Дома их были соединены друг с другом, или, скорее, это был один дом, так как в соединяющей их стене была дверь, не запиравшаяся, с их общего согласия, ни с той ни с другой стороны. Дон Луис, совершенно не таясь от своего брата, ухаживал за мною так же точно, как делал это, будучи его соперником; дон Санчо, любовь которого возросла от полученного им наслаждения, любил меня больше жизни и был признателен брату за его любезности. Он сам называл меня повелительницей своего брата, а тот в свой черед умел придавать настоящей любви вид притворства и с такою ловкостью, что не я одна была этим обманута. Наконец, приучив меня к разговорам при всех о своей страсти, он заговорил со мною об этом наедине с такою настойчивостью и с таким отсутствием уважения, что я больше не сомневалась в его преступной любви. Как ни молода я была, у меня хватило благоразумия дать ему возможность еще раз выдать все это за притворство. Я превратила в шутку его серьезные речи, и, хотя никогда не испытывала большего гнева, чем в это мгновение, я никогда не прилагала больше усилий, чтобы сохранить обычнее свое веселое настроение. Вместо того чтобы этим воспользоваться, он разгневался и, глядя на меня помутившимися от злобы глазами, сказал мне: “Нет, нет, сударыня, с тех пор как я вас потерял, я притворяюсь гораздо меньше, чем когда я еще мог надеяться. Пусть ваша непреклонность настолько велика, что скоро избавит вас от досаждающей вам любви, но вы так хорошо приучили меня страдать и сделаете еще лучше, если...” “Я не останусь больше наедине с вами”, — прервала я его.