Трагикомические новеллы

— Прекрасная Ирина, — молвил ей влюбленный государь, — я люблю вас так же сильно, как мог бы любить самый пылкий и верный поклонник, и если мои уста сумели быстро поведать вам то, что недостаточно скоро выразили вам мои взгляды и вздохи, не думайте, что я хотел в силу своего звания уклониться от всех тягот длительного служения даме и от всех услуг и забот, какие самая прекрасная на свете девушка в праве была бы требовать от почтительного поклонника; но столь сильный недуг, как мой, нуждался в быстродействующем лекарстве, и как бы вы ни были горды или совестливы, вы должны быть, мне кажется, довольны тем, что король боялся быть вам неугодным, изъясняясь вам в любви.

Он сказал ей много других, еще более пылких слов, которые тот, кто их слышал, не запомнил, как запомнил он то, что я вам сейчас рассказал. Поэтому я предоставляю сдержанному читателю вообразить их себе; ведь для того, чтобы заставить этого неаполитанского короля разговаривать так нежно, как разговаривал он в действительности, и чтобы не ослабить смысла его слов, следовало бы бы столь же влюбленным, как он, а мне уже не подобает больше влюбляться. Ирина по-прежнему отвечала королю во свойственной ей скромностью и, не показывая себя слишком недоверчивой или слишком легковерной, так умно выпуталась из столь щекотливой беседы, что король стал еще больше уважать ее и расстался с ней еще более влюбленный. С той поры не проходило дня, чтобы он не навестил Камиллу и Ирину, и не походило ночи, чтобы он не пришел снова к балкону этой девушки, где он пускал в ход все свое красноречие влюбленного, стараясь уверить ее в том пылком чувстве, какое он питал к ней.

Однажды ночью, запретив страже следовать за ним, король бродил переодетый по улицам Неаполя в сопровождении одного лишь князя Салернского и обнаружил там столько для себя занимательного, что наступила уже глубокая ночь, когда он приблизился к балкону Камиллы. Он увидел издали, что место перед ним занято двумя людьми, или, во всяком случае, они стояли так близко от балкона, что от их слуха не ускользнуло бы ни малейшее слово из того разговора, который он надеялся повести с Ириной.

Один из этих людей отделился от другого и вошел в дом Камиллы, а второй остался на улице. Король подождал некоторое время, чтобы посмотреть, не уйдет ли он наконец и не освободит ли ему улицу, но, видя, что незнакомец стоит как вкопанный, вышел из терпения и велел Просперо пойти и узнать, кто этот неподвижный человек, и заставить его удалиться. Князь Салернский двинулся туда со столь озабоченным видом, словно дело шло об опасном предприятии. Он подошел вплотную к человеку, который отпрянул перед нам. Просперо продолжал наступать, незнакомец ускорил шаг и, видя, что Просперо делает то же самое, кинулся бежать, а князь Салернский погнался за ним и, преследуя его, свернул в другую улицу. Король тем временем не двигался с места, в ожидании пока вернется Просперо, дабы послать его к Камилле и Ирине и известить их, что он ждет под балконом; по всей вероятности, он предавался любовным мечтаниям, ибо влюбленные только этим и занимаются, когда остаются в одиночестве, как вдруг человек, расставшийся с тем, кого преследовал теперь Просперо, и вошедший в дом Камиллы, вышел оттуда и, приняв короля за своего товарища, сказал ему:

— Вот твоя почта, Калисто. Комендант Гаеты прикажет дать тебе судно, которое доставит тебя в Марсель.

Король ничего не ответил и взял связку писем, которую тот протянул ему.

— Калисто, — прибавил еще незнакомец, — остальное зависит от твоего усердия, в твоих руках находится судьба твоего господина, герцога Анжуйского, и моя.

— О неблагодарный! О изменник! Что ты замыслил против меня? — воскликнул король, обнажая шпагу.

Руджеро, ибо это был он, вне себя от роковой ошибки, допущенной им, и став еще злее от отчаяния, думал только о том, чтобы лишиться жизни и лишить ее своего короля, который так любил его. Упреки в неблагодарности и вероломстве, которые он мог бы услышать от короля, страшили его столь же, как и пытки, которым тот мог бы его подвергнуть. Он обнажил шпагу почти одновременно с королем, напавшим на него столь стремительно и яростно, что Руджеро, смущаемый угрызениями совести, которые внушало ему его преступление, долгое время вынужден был только обороняться. Наконец кипевшее в нем бешенство вернуло ему ясность мыслей и силы, и он ринулся на своего короля, которого уже считал только недругом, и своими исступленными усилиями, направленными против его священной особы, заставил его тоже обороняться. Но королям, которые могут быть столь же храбрыми, как и другие лица, обычно помогает некий дух-хранитель, более сильный, чем у прочих людей. Несмотря на все свое мужество, отчаяние и ярость, Руджеро не смог бы, пожалуй, противиться разгневанному королю, даже если бы шум поединка не привлек туда, где он происходил, многих людей, которые готовы были бы растерзать этого достойного отвращения подданного, осмелившегося посягнуть на жизнь своего государя.