Читаем Трансфинитное искусство полностью

Трансфинитное искусство

Нас сближало наше общее прошлое. В любом разговоре с ним по телефону или при встрече обязательно обсуждались текущие новости политической жизни в России, он дотошно знал все детали и тут же строил прогнозы, которые, конечно, не сбывались. С первой же встречи с ним в Париже я заметил, что искусство, особенно современное, его уже абсолютно не интересует. Он писатель, пишущий по-французски и отвергаемый буржуазным обществом. К его чести он эту роль нонконформиста западной жизни выдержал до конца, на мой взгляд, даже внешне слишком её утрируя (помнишь его вид?), оставшись до конца «старым мальчиком» (vielle garcon — когда-то одна из его служащих так назвала его в телефонном разговоре, а он услышал: «Завтра она будет уволена»), этаким неудачником-бродягой чарли-чаплинского типа на равнодушных улочках Парижа. Вот пока всё.

Юрий Злотников . Умер Владимир Слепян

Трагичными стали будничные звонки. В Париже умер Володя Слепян. Он жил в квартире-мастерской. Жил запущенно, боялся, что о нём что-нибудь прознают. Просил, чтобы и я о нём ничего не рассказывал. В начале 90-х в Париже я увидел того самого Володю Слепяна, каким знал его почти 30 лет назад. Он не изменился и был таким же «вечным студентом», как когда-то в Москве.

Судьба Слепяна — больше чем личная драма. Это судьба поколения. Слепян — замкнутый, ни с кем не делившийся своим горем (никому не рассказывал о репрессированном и расстрелянном отце), неловкий парень — раскрутил ту пружину, которая буквально выкинула его из «мира социализма» в большой цивилизованный мир. Он был одним из первых уехавших, и это был поступок.

Две стороны листка с зарисовками и записями из архива Юрия Злотникова. 1950-е. На одной из сторон — адрес московской квартиры Владимира Слепяна, в правом нижнем углу — вероятно, шарж на Слепяна

Искусство Слепяна, как и его жизнь, — смелый жест, интеллектуальная игра с некоторой примесью авантюризма. С оттепелью заговорили о «необозримых возможностях». Но реальная жизнь, на самом деле похожая на задубевшую шкуру, становилась невыносимой. Ей сопротивлялся Слепян, его мечтой и целью были свобода и незакрепощённость.

На столе в его парижской квартирке-лодочке лежали Ницше и древнегреческие драматурги. Псевдоним, который он изобрёл в конце жизни, — Эрик Пид — это же Еврипид. В одном из ночных телефонных разговоров он сказал: «Какие люди были в античности! Они бросали рукописи в храм и умирали на помойках».

В 1963 году он перестал заниматься живописью. «Почему ты стал писать драму, прозу?» — «Холст, подрамник — возня, а с текстом — всё короче». Наверное, я его спугнул, продолжения разговора не получилось. У меня сложилось впечатление, что его тексты чем-то напоминают Беккета. Мои же проблемы ему были неинтересны: «Что за сигнальная живопись? Не надо бы этого». Я ему и не досаждал.

Слепян жил, как герой толстовского «Живого трупа» Федя Протасов. Он был поселенцем. Все остальные — эмигрантами. Сила искусства Слепяна — в резком, полном полифонии жесте, рвущем сложившиеся, упорядоченные системы. Его слабость — в исчерпанности экспрессивного языка. Для него жизнь была путешествием, азартным полем действия. В нём было много хрупкости, идеализма, непомерной гордости, колоссальной избалованности свободой и дилетантизма. Российский инфантилизм? Возможно. Но он был аккумулятором энергии, которая худо-бедно проявилась в России. И это уже история.

Владимир Слепян. 1957