Трансфинитное искусство

Интерьер кафе Café des Beaux Arts (Латинский квартал). Париж, около 1997. Игорь Шелоковский держит фотографии полиптиха VARIATION III. Фото Владимира Слепяна

Интерьер кафе Café des Beaux Arts (Латинский квартал). Париж, около 1997. Владимир Слепян. Фото Игоря Шелоковского

Приехав в Париж 22 года назад, я застал Володю Слепяна в зените процветания и благополучия. Он был главой переводческой конторы и имел хорошие доходы. Как он мне сам тогда объяснил, он употребил свой ум на то, чтобы заставить работать на себя других, а самому ничего не делать. Он тогда приглашал меня довольно регулярно обедать в дорогие рестораны. Чаще всего это был «Клозери дэ Лила». Ему льстило, что мы сидим за столиками, к которым навечно привинчены медные дощечки с именами прежних знаменитых посетителей: Эзра Паунд, Ленин, Троцкий, Хемингуэй. Когда я затруднился в первый раз, какой выбрать коктейль для аперитива — их было 10-15 с разными экзотическими названиями (сам он не пил, заменяя алкоголь неимоверным количеством поглощаемого табака), он предложил: начни с первого, а постепенно мы дойдём до последнего. До последнего мы так и не дошли, застряли где-то на середине; характерно, что, когда, много лет спустя, я напомнил про этот период ему, он уже напрочь его позабыл.

Финальный фрагмент письма Владимира Слепяна Игорю Шелковскому. Посткриптум написан 19 августа 1991 года, под впечатлением от сведений, услышанных по радио, о происходящих в Москве политических событиях

Всеми делами в его фирме заправлял тогда симпатичный молодой человек из Польши — Миля Шволес. Когда они поссорились (как объяснял Миля — из-за деспотизма Слепяна) и заместитель от него ушёл и открыл собственное дело — фотограверную мастерскую, то вся Володина антреприза обанкротилась: помню, мы с ним ходили по пустым залам в шикарном доме на бульваре Сен-Жер-мен. На полу валялись папки, копировальная бумага, сам Володя ушёл в глубокое подполье, скрывался, боясь, что его вышлют из Франции за неуплату налогов. Постепенно всё как-то уладилось, но с этого времени началась его жизнь клошара или полуклошара (сам он гневно протестовал против даже отдалённых намёков на такое сравнение), в которой ты его застал, приехав в Париж. От клошара его отличало лишь наличие квартиры, в которой ты был, а я так никогда и не был: ведь он был предельно скрытен, встречались мы лишь в кафе.

С годами, к концу жизни, он стал более человечен, менее эгоцентрик, мог даже поинтересоваться делами других, о чём-то спросить. Он стал со временем более «саж», как он сам говорил о себе, т.е. более мудр, спокоен, осмотрителен, хотя для меня эта метаморфоза напоминала афоризм Ларошфуко: мы даём добрые советы, когда уже не можем подавать дурных примеров.

Ты извини, что я пишу всё так непочтительно по отношению к Володиной смерти, да и к смерти вообще. Ну а что же нам лукавить между собой? Я за искренность. Как-то Володя сказал очень точную и запомнившуюся мне фразу: и вся-то моя жизнь есть эксперимент. Хотя в каком-то смысле жизнь любого человека — эксперимент, но здесь — как-то очень понятно, что Володя хотел сказать. На мой взгляд, этот эксперимент, построенный на гордыне духа, был неудачен. И я имею здесь в виду не внешнюю, а именно внутреннюю сторону. Любой эксперимент, даже самый неудачный, может быть ценен, может быть вкладом в общечеловеческую копилку, если он описан с точностью и предельной искренностью. Помнится, я пытался намекнуть ему об этом, но он просто не понимал, о чём я говорю. Всё, что касается его писательства, так и осталось для меня за пределами известности. Предполагалось только, что это надо считать необыкновенным, гениальным и т.д.

Он родился королём. Ему нужно были почтение придворных, поклонение восторженной свиты. Собственно, весь его талант, даже гений, заключался в умении создать вокруг себя ауру, напустить таинственного туману, вызвать непонятное и не нуждающееся в понимании восхищение. Его ошибкой был слишком ранний отъезд на Запад. Останься он ещё лет на 20 в Москве, его жизнь сложилась бы более удачно (сам он эту мысль отвергал). Впрочем, мы обо всём этом с тобой уже говорили много лет назад.