Трансгрессия в моде. От нарушения к норме

В XVIII веке салоны под руководством мадам Жофрен, мадемуазель Леспинас и мадам Неккер представляли собой уже иную модель общественных собраний, которые наряду с английскими coffee-houses и немецкими Tischgesellschaften являлись аполитичным тренировочным полем для критической общественной рефлексии, выступая в качестве переходного элемента между разрушающейся придворной публичностью и формирующейся новой – буржуазной публичной сферой. Преемственность в образовании аутентичной публичной сферы, по мнению Ю. Хабермаса, представляется существенной, так как посредством нее буржуазный авангард образованного среднего класса учился искусству критически-рациональных публичных дискуссий благодаря контактам с высшим светом. Одно из основных отличий салонов XVIII века от предыдущего столетия состояло в том, что социальная мобильность, ставшая результатом такого рода контактов, способствовала образованию публичного пространства Республики писем как центра критицизма сперва литературного порядка, а затем и политического. Новая аутентичная публичная сфера, состоящая из критически мыслящих представителей как аристократического общества, так и буржуазии, опрокидывала систему социальных различий, свойственную обществу Старого режима. Салон становился пространством социального уравнивания, где оттачивались навыки критической рациональности в разных дискурсивных практиках и развивалось умение владеть словом в качестве нового «переднего плана», в терминологии И. Гофмана. Так, владение словом стало новым средством идентификации индивида, а точнее мужчины, в обществе.

Можно сказать, что салоны являлись порождением женской культуры, что вызывало критическую реакцию. Так, Ж.-Ж. Руссо полагал, что, «не имея возможности самим стать мужчинами, женщины так превращают нас в женщин» (Руссо 1961б: 147). Однако женщины в салоне не стремились проявить себя[31]. Они выступали лишь тактичным «модератором» беседы, способствуя тому, чтобы каждый из присутствовавших мужчин смог выразить себя в новом рационально-критическом дискурсивном поле. «Второстепенная» роль женщины в парижских салонах способствовала возникновению представления, что подлинным хозяином салона был мужчина[32], так как в XIX веке распространение получают салоны, все чаще ассоциировавшиеся с мужчиной – хозяином дома или его частым посетителем (Kale 2002: 135). Например, английские кофейни как прообраз публичного пространства были по составу мужскими, а во Франции частное пространство аккумулировалось женщинами. Именно там зародилась новая форма мужской идентичности. Она выражалась через дискурсивные практики и оттеснила на второй план визуальную репрезентацию придворного общества Старого порядка как основного способа самовыражения представительниц слабого пола, подтверждая мысль Г. Зиммеля, что «мода представляла собой для женщин компенсацию их профессионального положения» (Зиммель 1996: 281).

Платье-рубашка – знак опрокидывания вестиментарных ценностей общества Старого режима

Вытеснение женщин в сферу внутренней частной жизни, в классификации Ю. Хабермаса, находило свое выражение и в господствующей неоклассической женской моде этого периода, буквально сводившейся к chemise (рубашке) и, можно сказать, собой эту сферу воплощающей. Освобождению нижней рубашки от статуса «неглиже» способствовал не в последнюю очередь портрет Марии-Антуанетты кисти Э. Виже-Лебрен (1783), который в том же году был выставлен в Салоне и вызвал массовое возмущение неуместностью неформального одеяния для изображения королевы на официальном портрете. Производители и торговцы товарами моды обвиняли королеву в том, что на портрете «она предстала как горничная, чтобы унизить Францию, умышленно разрушая таким образом французскую индустрию одежды» (Jones 1994: 945).

Появление платья «королевская рубашка» (chemise à la reine), а также предпочтение королевой Малого Трианона с его домашней атмосферой Версалю можно считать следствием нескольких факторов. С одной стороны, это распространение в 1780-х годах английских мод с их тяготением к неформальным одеяниям и идиллии сельской жизни, к которой такие наряды располагали, с другой – дискурс Ж.-Ж. Руссо с его противопоставлением естественного состояния наследию цивилизации («Рассуждение о науках и искусствах»).

Как отмечает Луи-Франсуа Метра, уже в конце февраля 1795 года Мария-Антуанетта «выразила желание отказаться от ношения платьев-рубашек (chemises), рединготов (redingotes), платьев „а-ля полонез“ (à la polonaises) или левит (levites) (предметов одежды, которые господствовали в Трианоне) в пользу более серьезного платья „а-ля франсез“ (robe à la francaise)» (Weber 2006: 171). Тем не менее тенденция носить «неглиже» в публичном пространстве уже была заложена благодаря знаковому портрету, впоследствии получив развитие уже в неоклассических модах.