Трансгрессия в моде. От нарушения к норме

Примечательно, что Ф. Ницше в работе «По ту сторону добра и зла», говоря о тщеславии, ставит его в один ряд с нарядами, женственностью и рабством: «позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы наша честность не сделалась нашим тщеславием, нашим нарядом и роскошью, нашей границей, нашей глупостью! <…> Это „раб“ сказывается в крови тщеславца, это остаток лукавства раба – а сколько „рабского“ осталось, например, еще до сих пор в женщине! – силится соблазнить на хорошее мнение о себе, и тот же раб падает тотчас же ниц перед этими мнениями, как будто не сам он вызвал их» (Ницше 1990: 228, 262). Превращение тщеславия в знак моды можно отсчитывать с того момента, когда феномен моды перестал быть вестиментарной формой выражения отношений служения и трансформировался в поле вечно меняющихся означаемых. Основополагающие для общественного и в то же время для вестиментарного строя понятия признания и служения стали восприниматься как тщеславие и рабство. Как отмечал Ж. Мишле, «люди теперь хотят быть не представителями того или иного класса, а самими собою» (Мишле 1965: 36).

О. Бальзак обозначил наступившую после революции новую эпоху понятием «элегантная жизнь», подразумевавшим произвольный характер одежд, детерминированных лишь индивидуальным вкусом и финансовыми возможностями их обладателя. Бальзак считает, что «дендизм – ересь, вкравшаяся в царство элегантности» когда «человек превращает себя в часть обстановки собственного будуара» (Бальзак 2009: 432). Тем не менее в «Трактате об элегантной жизни» писатель апеллирует к авторитету Джорджа Браммелла как образца элегантности. По мнению Бальзака, «элегантность не исключает ума и познаний, а, напротив, освящает. Она учит проводить время с удовольствием и как можно более возвышенно» (там же). Таким образом, «девятнадцатое столетие – эпоха, когда на смену эксплуатации человека человеком должна прийти эксплуатация человека разумом» (там же: 403). С формированием аутентичной публичной сферы возникло и «публичное использование разума» как нового средства идентификации индивидуальности (Ю. Хабермас). Поэтому среди мужчин, основных представителей публичной сферы, вестиментарная репрезентация приняла форму сдержанного выражения индивидуального вкуса, синонимичного разумности.

В первом десятилетии XIX века новую семантику женского костюма как выражения индивидуального вкуса определял дискурс, формируемый журналами. Однако в случае с мужским гардеробом сама фигура денди в ее различных проявлениях была торжеством индивидуального вкуса. Теперь и мужской и женский костюм предполагал особое внимание к телу, маркируя культ индивидуальности в противовес господствовавшим в эпоху Старого режима социальным значениям костюма, пренебрегавшим частным телом.

«Чистое» тело: реабилитация частного тела в модных практиках

Революционный по своему значению интерес к частному телу, который демонстрировал, в частности, Дж. Браммелл, оказывается проявлением буржуазного идеала, в XIX веке приобретающего господствующее положение по отношению к аристократическому: «важно, что буржуазия определяется прежде всего через внутреннюю жизнь и превосходство субъекта» (Deleuze 1946). Тому свидетельство – многочасовые туалеты[44], невидимые для общественных взоров, перед которыми предстает лишь «заметная незаметность» темных, «безмолвных» в терминах аристократического идеала фраков. В буржуазном обществе возрастает ценность «невидимого» вместо «игры кажимостей» и смысловой нагруженности визуальной репрезентации, характерной для общества Старого режима. Незначительные детали начинают играть в костюме главенствующую роль, отсылая к «невидимому», которое оказывается отличительной чертой не только дендистского поведения, но и искусства того времени. «Подробное описание в произведениях романтиков (О. Бальзак, Г. Мопассан, М. Пруст), сатирический рисунок (Р. Тёпфер, О. Домье, Ш.-А. Берталль), живопись реализма (академическая – Ж.-Л. Жером или А. Стевенс, революционная – Г. Курбе или Э. Мане) осуществляли каждый в своем жанре семиологию аутентификации с помощью детали, что было свойственно XIX веку, выдвинувшему одновременно индивидуальное лицо и анонимную толпу» (Perrot 1984: 141). Существенно, что толпа как феномен и стала предметом исследования в XIX веке, обозначившем собой «эру множественного, где единичное существует только посредством характерной детали» (Ibid.). В XIX веке деталь становится проявлением «невидимого», связанного с частным телом и его особенностями, которые только и могут высказать смыслы, отсылающие непосредственно к индивидуальности человека[45], а не к социальному телу – одежде как носителю конструируемых обществом значений.