Трансгрессия в моде. От нарушения к норме

Всплеск физиогномических учений в этот период также свидетельствует о том, что формой выражения индивидуальной идентичности являлось именно тело, а не одежда, как прежде. В этот период одежда начинает приобретать индивидуализированный оттенок, что позволяет Бальзаку выступать с предложением о новой науке – вестигномике (определение характера человека по его костюму), которая, по мнению Бальзака, достойна «считаться составной частью науки, созданной Галлем и Лафатером»[46] (Бальзак 2009: 437). Писатель замечал: «Хотя нынче все мы одеваемся почти одинаково, в уличной толпе, в парламенте, в театре или на прогулке можно без труда отличить жителей квартала Маре от обитателей Сен-Жерменского предместья, владельцев особняков в квартале Шоссе-д’Антен от выходцев из Латинского квартала, пролетариев от домовладельцев, производителей от потребителей, адвокатов от военных, тех, кто разглагольствует, от тех, кто действует» (там же).

Очевидно, что предложенная Бальзаком наука оперирует социальными значениями, свидетельствуя о достатке, роде деятельности и принадлежности к определенному социальному сословию[47], а не об индивидуальных качествах ее носителя. Выдвижение социальных маркеров на первый план было обусловлено тем, что семантика одежды к моменту написания «Трактата об элегантной жизни» (1830) не подразумевала иных значений, кроме социальных, вследствие тесной связи моды с выражением общественной структуры, что и предопределяло значения, которые могли быть вычленены вестигномикой. Таким образом, возможность выявления лишь социально обусловленных значений костюма в рамках предложенной Бальзаком науки подтверждает тезис, что источником индивидуализированных коннотаций могло быть только частное тело и различные его проявления как в неоклассических платьях-шмиз, так и в практиках культивирования тела, например в гигиене, которая неслучайно возникает именно в этот период.

В эпоху неразличимой анонимной толпы «самую глубокую пропасть образует между двумя людьми различное понимание чистоплотности и различная степень ее» (Ницше 1990). Иными словами, то, что связано с частным телом и что невидимо невооруженным взглядом, заявляет о себе посредством таких деталей, как белизна и чистота белья нательного и домашнего. «Это была своего рода революция во Франции, – пишет Ж. Мишле, – мало кем замеченная, и в то же время сыгравшая важную роль. Жилища бедноты стали чище, благоустроеннее; в них появилось нательное и постельное белье, на столах – скатерти, на окнах – занавески. Неимущие классы оказались в состоянии покупать все эти вещи, чего еще не было с самого сотворения мира» (Мишле 1965: 37). Ж. Мишле связывает изменения в быту бедняков с машинизацией производства, которая позволила снизить стоимость предметов потребления, сделав многие из них доступными для широких масс. Однако Д. Рош[48] и Ф. Перро приводят этот фрагмент для демонстрации возросшей ценности белья и внутреннего убранства дома, которое к 1842 году появилось и у низших слоев населения. Буржуазный идеал предполагал превосходство внутреннего над внешним, невидимого над видимым, поэтому белье оказалось намного важнее внешнего облачения. «Чистота внешнего вида предполагает прежде всего чистоту белья» (цит. по: Perrot 1984: 113), поэтому «у элегантной женщины всегда больше сорочек, чем платьев, и больше чулок, чем воротничков; одним словом, элегантная женщина – это та, кто больше заботится о своем белье и его чистоте, чем о своем гардеробе, так как в ином случае это роскошь с подкладкой бедности» (Ibid.).