Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Неосуществленную публикацию произведений Кювилье в альманахе «Лирика» можно счесть предысторией появления пяти ее стихотворений во «Втором сборнике Центрифуги», позже названных ею в письме к А.Е. Парнису «très médiocres»[1066], а также ее отношений с С. Бобровым. Трудно сказать, что послужило поводом для переписки (Бобров был секретарем Общества свободной эстетики и в качестве такового знал чету д’Альгеймов, с которыми тесно общалась Кювилье), но ее начало относится к осени 1914 г., и первое из сохранившихся посланий Кювилье датировано 27 октября, а к нему были приложены уже ему посвященные стихи: «Сергей Бобров, эти стихи не особенно хороши, но будут Вам интересны, т. к. написаны Вам»[1067]. Переписка живо продолжалась не без присущего эпистолярному стилю Кювилье особого кокетства. Осень 1914 г. была полна попыток заполнить образовавшуюся после разрыва с В. Весниным пустоту в личной жизни: «Я люблю возможность больше воплощения. – Сергей Бобров, мне хочется никогда не увидать Вас и быть Вашим другом. – Если мы когда-нибудь встретимся, – мы останемся незнакомыми и не скажем друг другу ни слова, – хорошо? – У меня так много знакомых, – и это иногда так скучно. – Хотите, я буду Вам иногда писать, – и Вы мне – Конечно – только немножко яснее»[1068]. К этому письму, как она сообщает, также были приложены переписанные ею стихи «без разбора». Бобров посылал ей свои работы, в частности, очевидно, свою свежую брошюру «О лирической теме», которую Кювилье упоминала в написанном по-французски письме от 29 ноября, честно сознаваясь, что не поняла ее[1069]. В свою очередь, письмо от 31 октября опять было снабжено «ворохом стихов». Личное знакомство произошло между 29 ноября 1914 г. и 6 мая 1915 г. – тогда Кювилье пишет ему из Старой Руссы письмо с извинениями за то, что не застала его дома перед отъездом, уже обращаясь как к знакомому «милый Сергей Павлович». Очевидно, что деятельность Боброва в 1915–1916 гг. была по своему характеру и запальчивой полемичности неприемлема для того круга писателей, с которыми общалась Кювилье. Кроме того, именно в эту пятимесячную паузу в их переписке разворачивались отношения Кювилье с Вяч. Ивановым, пусть и не в такой степени, но все-таки тоже человеком не этого круга. Кювилье была готова простить Боброву его репутацию саркастического и едкого критика: «А то, что Вы относитесь к людям с сарказмом и презрением, – я принимаю пока очень бесстрашно, т. к. я очень терпима, до того, что поняла бы и извинила бы Ваше презрение и сарказм по отношению к самым любимым друзьям, к самой себе. – Я просто подумала бы, что я знаю в них что-то, чего Вы не знаете, – или же наоборот. И это все равно, просто две какие-то линии наших душ не совпадают»[1070]. Отметим, что некоторые из помещенных во «Втором сборнике Центрифуги» стихотворений имеют в других автографах дату. Например, кроме открывавшего там цикл упомянутого выше стихотворения «Le ciel est couleur des sauges…», а «Quel pensif et triste Verlaine…» первоначально имело название «Prière a Jésus» и дату 27 августа 1913[1071].

К лету 1915 г. относится важное признание Кювилье в письме к Волошину:

Есть вещь, которая меня мучает и которой мне стыдно. – Ты сейчас смеяться будешь. – Это то, что я хочу славы. – Конечно, не для нее только я хочу быть большим поэтом. Например, если бы, чтобы иметь ее, надо было бы писать как-нибудь, как я не люблю (но могла бы), – как Надсон, или Некрасов, или Апухтин, Jean Aicard или François Coppée (мои друзья), я бы не согласилась бы и продолжала бы «конденсироваться». А все-таки я хотела бы быть очень знаменитой. Я хотела бы показать людям красоту. ‹…› Я сейчас среди таких людей. – Они любят больше всех других поэтов Надсона и Щепкину-Куперник (находя Шекспира скучным), другие любят лаун-теннис, борьбу и Американцев и думают, что почти все другое – чепуха[1072].